В «Der Scherer» 12 ноября была опубликована туманная заметка под названием «Die Strafe des Mörders» («Наказание убийцы»):
«Убийца Пеццеи должен понести заслуженное наказание, и к этому приковано сейчас внимание всех. В сообщении командования Императорского корпуса и в официальном коммюнике правительства, как известно, объявлено вполне определенно, что нет никаких оснований сомневаться в характере использованного оружия и никаких причин доверять какому-то таинственному вскрытию, доказывающему, что Пеццеи был убит ножом гражданского лица. В соответствии с тем, что убийцей признан Луиджи Маттео Менотта из Борго, мы требуем от власти его увольнения и применения к нему строгого наказания»
[372].
Именно так в тексте «Scherer» указано имя предполагаемого убийцы – «Luigi Matteo Menotta». В других текстах научных и газетных статей его называют «Luigi Minotti». В итальянской «Il Popolo» это имя звучит уже в третьем варианте – «Luigi De Mattia di Borgo Valsugana»
[373] («Луиджи Де Маттиа из Борго в долине Вальсугана»). Но Минотти и Де Маттиа – совершенно разные фамилии.
Складывается впечатление, что речь идет о какой-то мифологической фигуре с вымышленным именем. Очевидно, если бы стрелка Минотти не было вовсе, его стоило бы выдумать. Это как раз то впечатление, которое чутко уловил и озвучил в Инсбруке столетие спустя Михаэль Гелер, увидевший во всей этой «весьма парадоксальной, если не сказать – странной» операции «пропагандистский спектакль».
Из сообщения «Scherer» видно, что сомнения эксперта Ипсена быстро дошли до общественности города, об этом постоянно упоминалось, но разбираться в этом вопросе никто не хотел. Для всех в тот момент фигура итальянского стрелка являлась самой предпочтительной кандидатурой – как средоточие зла.
На газеты того времени ориентироваться сложно: в них печатали множество противоречивых сведений. Так, в одной заметке проскользнуло сообщение о том, что «Август Пеццеи был на демонстрации с другом, они стояли плечом к плечу, а когда началась атака стрелков, товарищ крикнул ему: “Быстрее! Бежим вперед!” и увлек за собой, но Пеццеи не успел, и его настиг удар штыка»
[374].
Вызывает удивление, что ни имени этого загадочного друга не упоминалось, ни показаний нигде не приводилось. Напротив: единственное свидетельство, с которым оказались согласны все, – люди бежали, царил хаос, и потом все вдруг увидели, что один человек остался лежать на тротуаре возле отеля «Золотая Роза». Никто не видел, как это произошло. Где этот «товарищ», и был ли он действительно знакомым художника или просто случайным человеком, оказавшимся рядом? В толпе демонстрантов все временно становятся товарищами. Очевидно, именно у этого человека были все шансы стать главным свидетелем. Если он, конечно, существовал.
Очевидцами становились случайные прохожие, которые мало что могли добавить к прочим показаниям. Например, один из свидетелей произошедших возле «Золотой Розы» событий, служащий Мартин Гуршнер, рассказал: «Я шел после часу ночи из городского собрания по Францисканербоген к Бургграбену на работу, через четверть часа я увидел неподалеку от толпы Пеццеи. Я сразу же узнал его, ведь он очень известный человек. И тогда же я подумал, что ему опасно находиться здесь в такой момент…»
[375] По его словам, он направился к художнику, чтобы сказать ему об этом. Мартин Гуршнер также мог быть тем самым упоминаемым в прессе «другом Пеццеи».
Полиции было уже не до убийцы художника. К 17 ноября в участки поступило множество ложных доносов жителей чешского происхождения о подозрительных немцах, слоняющихся по улицам с экстремистскими целями. По этим доносам было арестовано значительное число учеников средней школы и студентов, которые позднее были отпущены.
Еще через месяц, 7 декабря, заместитель командира, старший офицер Нагановский, «бродивший», по словам «Tiroler Tagblatt», «с кривой саблей на месте преступления», в порыве раскаянья вдруг явился в суд гарнизона и потребовал немедленно арестовать его. Он утверждал, что готов понести наказание за то, что взял на службу убийцу. Руководствуясь этим, суд приговорил командира отряда, в котором служил Луиджи Менотти, к нескольким месяцам заключения, что породило в городе новую процессуальную дискуссию о том, можно ли арестовывать офицера, который непосредственно убийцей не был, да к тому же сам явился с повинной. Офицеры корпуса вообще были убеждены, что Нагановский арестован несправедливо. Горожане, все еще разгоряченные желанием возмездия, утверждали, что несколько месяцев ареста вовсе не искупают его вину.
Бургомистра Грайля тоже можно было увидеть рядом с местом трагедии: он в задумчивости бродил по площади с фотографическим аппаратом системы «Кодак». Очевидно, опыты Хартмана с проявлением фантомов в инфракрасных лучах не давали ему покоя.
Чем больше искали ответы, тем больше становилось вопросов, а межнациональная проблема Тироля из-за своей масштабности поглотила убийство одного человека.
7.2. «Это похоже на фарс»
[376]В суматохе и экзальтации первых после трагедии дней никому почему-то не приходило в голову, что сама история с убийством художника выглядит, мягко говоря, удивительно. Немотивированное поведение итальянского стрелка, полная сумятица на улице и в здании «Золотой Розы», последующее туманное высказывание аса криминологии доктора Ипсена о том, что он не уверен в медицинском заключении, – все это породило загадку.
Ровно через столетие Михаэль Гелер впервые озвучил это причудливое ощущение от произошедших событий:
«Операция, которая завершилась трагической смертью Пеццеи, была весьма парадоксальная, если не сказать – странная. По словам одного из очевидцев, удар штыка был нанесен стрелком с криком: «Иисус, приди покарать немцев!»
[377].
Нельзя не заметить, что даже Гелер приводит брошенную стрелком фразу в очередном сомнительном варианте ее перевода. Кто-то припоминает ту самую театральную (почти как в миланской опере) формулировку: «Ostia, avanti porci tedesci!», а хозяин гостиницы «Золотая Роза» вообще слышал «какую-то итальянскую идиому», неизвестно кем сказанную, но при этом «готов под присягой где угодно подтвердить, что было произнесено: “Боже, покарай немецких свиней!”»
[378]
Все выглядит так, как будто этот текст, вспоминаемый, достраиваемый и вовсе искаженный разными свидетелями, звучал все время по-разному, если, конечно, вообще существовал.
