Прошло несколько недель. Вот как-то солдат собрали возле кухни. Они были уверены, что их освободят, и поэтому пребывали в хорошем настроении. Появился уполномоченный НКВД. Вынесли стол, уполномоченный положил на него стопку бумаг, которую он держал под рукой, а начальник лагеря закричал:
– Внимание! Те, которых сейчас будут вызывать, должны выходить вперед и называть свое имя и фамилию.
Солдаты выходили вперед по одному. После установления личности им приказывали становиться либо направо, либо налево, либо выходить на середину площадки. После поверки уполномоченный подошел сначала к одной группе и зачитал решение «Специальной комиссии НКВД», в котором значилось, что все они «за недостойное поведение перед лицом врага» получают пять лет лагерей. Потом он подошел к следующей группе и сообщил им, что они осуждены на восемь лет, солдаты же из третьей группы получили по десять лет. Солдаты были ошарашены. Среди этих шести тысяч большинство было легко или тяжело раненных. Некоторых привезли на родину прямо из госпиталей. Сейчас они раскаивались в том, что не остались в Финляндии.
Зимой 1940 года снежные бураны были такими сильными, что полностью засыпали железнодорожную ветку между Дудинкой и Норильском. Из Дудинки мы получали продукты. Но теперь возник вопрос, как их доставлять в Норильск. Тысячи заключенных круглые сутки очищали от снега железнодорожное полотно, но все было напрасно. Высокие наносы снега, которые они убирали, тут же вырастали вновь. Не помогали и три снегоуборочных плуга. Их очень быстро засыпало снегом. Сообщение между Дудинкой и Норильском прервалось на четыре месяца. Все это время мы жили в палатках, установленных вдоль железной дороги. Это было невыносимо. Нары, на которых мы спали, были поставлены в круг, в центре стояла железная печь, а вокруг нар лежал снег и промерзшая земля. Только в центре, возле печки, было тепло. Возвращаясь после расчистки путей в смерзшейся одежде, мы тесным кругом устраивались вокруг печки для того, чтобы оттаяла наша одежда, служившая нам одновременно и одеялом. Но всем не хватало места. Доходило даже до драки у печки. Никто не хотел уступать захваченное место. Особенно дерзко вели себя уголовники. Они чувствовали себя хозяевами, и никто ничего с ними сделать не мог. И лагерная милиция состояла из уголовников. Политический не мог даже спокойно съесть свой хлеб – уголовники вырывали его из рук.
Продовольственные припасы в Норильске были на исходе. Оставалась лишь белая мука, но она предназначалась не заключенным. И все же, стараясь предотвратить голод, администрация приказала печь хлеб из белой муки и варить клецки. Несколько недель мы ели одни клецки из белой муки.
Бригады, расчищавшие путь, часто оказывались в западне между приближающимся поездом и высокими сугробами снега. Поезд их просто давил. Как-то ночью, в сотне метров от станции Норильск-2 расчищала снег женская бригада. И на них наехал поезд. Из пятидесяти женщин сорок шесть погибло или было тяжело ранено.
Наконец наступила весна 1941 года. Снежные бураны кончились, железная дорога была очищена, и мы, все заключенные, вернулись в Норильск. Я радовался, снова встретившись со старыми друзьями.
Перед началом советско-германской войны в Норильск прибыл большой транспорт офицеров из прибалтийских стран: латышей, эстонцев, литовцев. Их было 2600 человек. И с этими офицерами вначале поступали так же, как и с русскими военнопленными. Они не ходили на работу, получали улучшенную пищу, носили военную форму. Служащие лагерного управления называли их «товарищами».
Офицеры даже не догадывались, что им готовят. С ними трудно было установить контакт, так как большинство из них не желало разговаривать с заключенными. Из их скупых ответов мы узнали только то, что в начале 1941 года их собрали всех в одном месте близ города Горького, якобы для военных учений. Но оттуда их отправили в Норильск.
Часть IV
Немецко-русская война. Жизнь в неизвестности
В Норильской тюрьме НКВД
22 июня 1941 года, в воскресенье, я пошел в душевую. У моего друга Василия Чупракова там был знакомый староста, который и разрешал нам иногда мыться чаще, нежели это было положено. Помывшись, мы с Василием пошли к нему в барак. Василий Чупраков был хорошим инженером, и начальство ценило его способности. Поэтому он пользовался кое-какими привилегиями. Да и барак, в котором он жил, был чистым, у каждого имелись матрац, покрывало и подушка. В его бараке был установлен громкоговоритель, соединенный с культурной частью лагеря. По громкоговорителю крутили музыку с грампластинок, а иногда транслировались и радиопередачи. И на сей раз было так же. Когда мы вошли в барак, передачу неожиданно прервали, но мы успели расслышать, что Молотов говорит о «вероломном нападении» фашистов. В бараке находилось около ста человек. Все разом замолчали и переглянулись. Воцарилась неприятная тишина. Я услышал, как сосед Василия Чупракова процедил сквозь зубы:
– Теперь нам конец.
Через некоторое время барак вновь ожил, но о начале войны не говорил никто. Василий принес кипяток и хлеб, мы пили чай, но до хлеба никто не дотронулся.
– Как ты думаешь, Карл, что с нами будет? – прошептал Василий.
– Мне все равно, лишь бы поскорее закончились все эти жестокости, которым не видно конца.
Пришел вохровец и сообщил, что всем, кто не живет в этом бараке, необходимо тут же его покинуть и вернуться к своим бригадам.
Я прошелся по зоне. В свободные дни здесь обычно можно было встретить беседующих или загорающих на солнце заключенных. Но сегодня не было ни одной живой души. То же самое было и в моем бараке. Тишина! Некоторые тихо переговаривались. Каждый знал: если в стране или за ее пределами происходило нечто важное, первыми жертвами становились заключенные. Так будет и теперь!
В понедельник утром прозвучал гонг и лагерники собрались на поверку на дорожке, ведущей к воротам лагеря. Перемены бросились в глаза сразу. Обычно в колонну по пять нас строили одни погонялы, но сегодня пришли и вооруженные охранники. Они кричали и толкали нас. Когда открылись ворота, мы увидели усиленный конвой и большое количество офицеров. По дороге к месту работы начальник конвоя несколько раз останавливал колонну и пересчитывал людей.
На следующий день после начала войны нам ограничили выдачу продуктов. Сахар изъяли из рациона вообще, хлеба получали все меньше. Маленькие кусочки мыла мы разрезали пополам.
25 июня всех иностранцев, находящихся в Норильском лагере, собрали вместе и отправили в IX лаготделение. Во II лаготделении осталось лишь два иностранца – я и мой друг Йозеф Бергер.
– Почему же и нас не отправили на кирпичный завод? Ведь наше место там, – удивился Бергер.
– Для нас у них есть кое-что получше, – усмехнулся я.
С работы я вернулся поздно. Отправившись на кухню за ужином и проходя мимо окошка раздачи, я встретился с Ларионовым. Он махнул мне рукой, приглашая зайти.
– Вы, конечно же, голодны, – сказал он, протягивая мне кусок хлеба и холодного мяса. – К сожалению, я не могу угостить вас чаем. Понимаете, мне неудобно идти на кухню,, могут заметить, что у меня кто-то есть.
