– Пусть радуется, если вообще найдет какое-нибудь место.
Врач сказал мне, что он еще раз попытается добиться разрешения отправить меня в больницу.
Часовой повел меня в барак. Открыл два огромных замка. Мы оказались в предбаннике. Затем он открыл левую дверь, пропустил меня внутрь и с порога крикнул:
– Братцы, дайте место больному, но не приближайтесь к нему, так как у него заразная болезнь.
В тот же миг ко мне подбежали мои друзья, среди которых был и Георг, и повели меня в другой конец помещения. Кое-как я устроился. Люди лежали вплотную друг к другу. В первое время мне стало лучше, потому что я был рад снова оказаться среди друзей. Но в течение дня мне становилось все хуже, и товарищи во время раздачи обеда попросили часового сообщить об этом врачу.
Снова в центральной больнице
После обеда неожиданно появилась санитарная машина. Товарищи, заметившие ее, подошли ко мне и радостно сообщили, что меня отправят в больницу. Вошли два санитара в сопровождении врача, который тоже радовался, что меня удалось отправить в больницу.
На большой скорости проехали мы Норильск. Санитарная машина остановилась у инфекционного отделения Центральной больницы Норильского лагеря. Все здесь было мне хорошо знакомым, так как в прошлом году я провел в хирургическом отделении целых два месяца.
Дежурный врач основательно осмотрел меня и приказал отвести во вторую палату.
Инфекционное отделение размещалось в большом бараке, разделенном на четыре помещения. В трех, как и во всех лагерных бараках, стояли обычные двухъярусные нары. У каждого больного был матрас, подушка и одеяло. Было очень чисто. Мою одежду забрали, а вместо нее выдали синие штаны и такого же цвета легкую куртку. На нижних нарах мест не было, и старшая сестра попросила легкого больного переместиться на верхние нары, а меня положили на его место. Я был счастлив, что лежу на матрасе и что после такого большого перерыва снова могу укрыться одеялом. Сестра принесла мне порошок, выпив который я заснул.
Вечером, когда ночная смена принимала дела у дневной, а дневная сестра передавала ночной нового больного, я узнал старую знакомую. Это была венка Эльза Кемп. С Эльзой мы познакомились еще в молодости, когда я работал в молодежной коммунистической группе XIII района Вены.
Эльза вместе со своей сестрой приехала в Москву в 1920 году. Первое время мы получали от них письма, в которых сестры описывали свою жизнь в России, но потом переписка прервалась. Вернувшись в Вену в 1932 году, я расспрашивал друзей об их дальнейшей судьбе. Мне сказали, что с ними случилась беда, когда они были на Кавказе. В Норильске мне говорили, что в женском лагере есть какая-то венка. Даже имя ее назвали, но я и подумать не мог, что это именно та Эльза Кемп.
Как только у нее появилось свободное время, Эльза подошла ко мне.
– Эльза, как ты здесь? – спросил я.
– Так же, как и ты, – в том же тоне ответила она.
– В Вене я слышал, что с тобой на Кавказе случалось несчастье.
– Со мной, на Кавказе? Я никогда не была на Кавказе.
Эльза с большим интересом слушала все, что я ей рассказывал о своих приключениях.
Она поведала мне, что вышла замуж за русского, Олейникова. Это был один из секретарей Троцкого. После того, как Сталин выслал Троцкого в Турцию, Олейников остался в Москве, чтобы привести в порядок его архивы. После чего он и сам намеревался последовать за Троцким. Но, когда архив был погружен и Олейников с женой готовился покинуть Советский Союз, появились сотрудники НКВД и потребовали распаковать чемоданы. Он запротестовал, поскольку, согласно личному обещанию Сталина, Троцкий мог беспрепятственно вывезти свои архивы за границу. Энкавэдэшники ушли, но через несколько часов вернулись и арестовали Олейникова. С тех пор Эльза ничего не слышала о своем муже. Ее выслали в Среднюю Азию, где один ее ребенок заболел малярией и умер.
В 1937 году ее арестовали и осудили, как троцкистку, на десять лет лагерей. Ту же судьбу пережила и ее сестра. Младшую дочь Эльзы, учившуюся в мединституте, после ареста матери исключили из института, Она устроилась служащей на хлопковый комбинат близ Ленинабада.
Я рассказал Эльзе об Австрии, с которой она потеряла связь с 1930 года.
На следующий день она пришла на работу рано, потому что, по ее признанию, сгорала от любопытства услышать новости. В тот день я узнал, что мой друг Керёши умирает в соседней палате. Мне захотелось его увидеть. Эльза отвела меня в другой конец коридора. Однако дежурная сестра сказала, что входить в эту палату строго запрещено. После долгих разговоров и просьб Эльзы мне разрешили войти. Кровати с больными стояли вплотную. Я искал Керёши, но никак не мог его найти, хотя уже дважды обошел все кровати. Я попросил сестру показать мне его. Она подвела меня к его кровати. В первый момент я было подумал, что сестра ошиблась, но, внимательней присмотревшись к больному, я узнал его. Некоторое время я не мог сдвинуться с места. И это Керёши? Что осталось от атлетически сложенного человека? Голова стала маленькой, как у ребенка. Я стоял у кровати, пока Керёши не открыл глаза. На его губах появилось какое-то подобие улыбки. Он узнал меня и стал шевелить губами, словно желая произнести мое имя. Я подошел к нему поближе, чтобы лучше его слышать, но не услышал ничего. Видно было лишь, как он шевелит губами. Я был рад, когда сестра позвала меня к выходу. Я протянул ему руку, но его спрятанные под одеялом руки остались неподвижными. Он едва заметно кивнул головой.
Я спросил Эльзу, чем болен Керёши. Она сказала, что его доставили в больницу с дизентерией. Он лежал в той же палате, что и я сейчас, а поскольку он хорошо говорил по-немецки, Эльза охотно с ним беседовала. Казалось, что Керёши быстро поправляется и его скоро выпишут. Но стоило врачу сказать ему однажды, что он скоро выйдет из больницы, Керёши неожиданно стало очень плохо. И теперь он лежал в отделении для смертников. На мой вопрос, есть ли у него надежда на спасение, Эльза ответила, что Керёши может спасти только чудо. Врачи потеряли всякую надежду. Они даже перестали заходить в палату, где лежит Керёши.
Болезнь Керёши снова меня опечалила. В голову полезли черные мысли.
На третий день пришел служащий из управления больницы с указанием немедленно перевести меня в главное здание Центральной больницы. Врачи не могли понять причину этого.
В главном здании меня поместили в отдельной палате с зарешеченными, как в тюрьме, окнами. Дверь всегда была заперта на ключ. Если мне что-нибудь было нужно, я стучал в дверь и ждал старшую медсестру. Только ей разрешалось входить ко мне. Остальной медперсонал имел право входить ко мне лишь вместе с ней. Время от времени приходил уполномоченный НКВД и проверял, как выполняются эти распоряжения.
В палате стояли четыре кровати, две из которых были заняты, а две пустовали. Здесь лежали лишь доставляемые из тюрьмы больные. Одним из них был Густав Шёллер, в тюрьме снова тяжело заболевший и попавший сюда во второй раз. Густав подписал все, что от него требовал следователь. Лагерный суд приговорил его к смерти, он обжаловал приговор и, пока ждал решения, тяжело заболел и попал в больницу. Густав, не имевший сил бороться за свою жизнь, понял, что сделал огромную ошибку, признав то, что никогда не совершал. Зная, что наступили последние дни его жизни, он стал всего бояться. Он очень удивился, узнав, что мое дело еще не закрыто и что я теперь не в тюрьме, а в тюремном бараке VII лаготделения.
