– Мне также хотелось бы узнать, предусмотрено ли законом то, что обвинения против политических заключенных строились на основании свидетельств уголовных преступников, типа обоих Бровкиных? А кроме того, следственные власти в качестве свидетелей призвали еще и двух своих агентов.
– Есть ли у вас доказательства того, что Ларионов и Рожанковский являются агентами НКВД?
– Это можно легко определить по их поведению, а кроме того, это подтверждается и тем, что оба они работают в лагерном управлении.
На это прокурор ничего не ответил, а лишь повернулся к следователю.
– Хватит!
После моего возвращения в камеру ко мне на нары подсел Дегтярев, которого вместе с еще двумя товарищами доставили в тюрьму из IX лаготделения. Они работали служащими на кирпичном заводе. Кто-то донес в НКВД, что они организовали контрреволюционную группу, где ведут антисоветские разговоры и предсказывают победу фашистам. Дегтярев поинтересовался у меня, как идет следствие. Я вкратце рассказал ему, что пережил в тюрьме с начала войны. Дегтярев уже побывал на одном допросе, на котором все отрицал. Но сейчас, услышав, что человека, не желающего ни в чем признаваться, так долго держат в тюрьме, сказал мне:
– Нет, я так долго сидеть не буду. Я сейчас же потребую, чтобы меня отвели к следователю, и во всем признаюсь. Мне дадут еще десять лет, а это не так страшно. Война скоро кончится, и нас все равно амнистируют.
И действительно, его в тот же вечер вызвали на допрос. Вернувшись в полночь, он с радостью мне сообщил, что его дело будет закончено в три дня и что его вернут в лагерь на легкую работу.
Через несколько дней Дегтярев вернулся с очередного допроса и не без удовольствия сообщил, что его дело закончено. Следователь заверил, что его будут судить по статье 58–12, а это значит, что он знал о существовании контрреволюционной организации, но не сообщил об этом властям. Дегтярев тут же добавил, что один из его друзей тоже во всем сознался, в то время как другой пока упорствует.
Вскоре все трое предстали перед судом. Приговор гласил: сознавшиеся во всем Дегтярев и его друг приговорены к расстрелу; третий же, который продолжал все отрицать и на суде, получил десять лет.
Со мной в камере два месяца сидел молодой однорукий учитель норильской средней школы Куликов. Он даже не предполагал, какие ужасные преступления он «совершил». Куликова призвали на фронт из пединститута, в боях с гитлеровцами он потерял руку. После выписки из госпиталя его направили учителем в Норильск, в школе его избрали секретарем парторганизации. Молодой учитель стал любимцем всей камеры, чему особенно способствовали его чувство юмора, готовность всегда прийти на помощь, а также его высокая образованность. Коротая время, в камере пересказывали романы, повести и повествовали о своих приключениях. Куликов был прекрасным рассказчиком и мог почти дословно пересказать прочитанное. Он знал очень много рассказов. Не было ни одного дня, чтобы он о чем-нибудь не рассказывал.
Причины своего ареста Куликов не знал. Однажды я спросил его, не водил ли он с кем-нибудь на фронте или в госпитале слишком откровенные разговоры? Ничего такого он вспомнить не мог, более того, даже и в школе, в которой работал, он не говорил ничего такого, что могло бы послужить причиной ареста.
– Куликов, на допрос! – крикнул надзиратель.
Всегда такой спокойный, в этот миг Куликов побледнел. Я помог ему надеть бушлат, так как стоящий в дверях надзиратель постоянно поторапливал его. Когда через несколько часов Куликов вернулся в камеру, мы узнали, в чем его обвиняют.
После отзыва Завенягина из Норильска на должность управляющего норильскими предприятиями назначили генерала Панюкова. Он жил вместе с сыном и снохой на роскошной вилле. Когда сына призвали в армию, генерал остался на вилле со снохой. И пока сын был на фронте, он коротал время с его женой, которая вскоре после этого и родила ребенка. Панюков этому ребенку приходился одновременно и отцом и дедом, а сноха была ему еще и женой. Узнав об этом, сын вернулся в Норильск и устроил скандал. Но отец откупился большой суммой денег, и сын на пароходе отправился назад. Казалось, что все устроилось, и генерал и дальше продолжал жить со снохой.
Молодых людей Норильска взволновал тот факт, что отец-генерал в то время, когда сын воевал на фронте, соблазнял его жену. Об этом и зашел однажды разговор на комсомольском собрании. Куликов был одним из тех, кто больше всего возмущался по этому поводу, не задумываясь над тем, что его за это могут обвинить в антисоветской деятельности. Однако обвинить его в одной лишь критике и возмущении по поводу поступка Панюкова было нельзя. Поэтому НКВД за те два месяца, что Куликов сидел в тюрьме, собрал еще кое-какие фактики и из всего этого вывел состав преступления: «Куликов обвиняется в распространении ложных слухов о высших офицерах Советской армии».
Суд признал смягчающим обстоятельством тот факт, что Куликов на фронте стал инвалидом: его приговорили «лишь» к пяти годам лагерей.
Мой новый следователь спешил закончить мое дело в течение пятнадцати дней. Да и у меня самого было такое желание.
Гизаев составил еще два коротких протокола, в которых не было ничего существенного, и я их подписал. Во время допроса я почувствовал удовлетворение Гизаева тем, что он наконец может закрыть дело, которое ведется уже почти два года. Он строго придерживался буквы закона и по окончании следствия он пригласил меня в свою канцелярию. Я сел за маленький стол, стоявший напротив стола Гизаева так, что он мог за мной хорошо наблюдать. Затем он протянул мне толстую пачку документов и попросил меня все это прочитать. Каждая страница была пронумерована. На титульном листе было точное указание о количестве страниц. Четыре страницы, вынутые следователем из акта, имели особую отметку.
Я стал внимательно читать. Прежде всего меня интересовали показания свидетелей. Кроме Рожанковского и Ларионова были допрошены и другие мои знакомые и друзья. Я сгорал от любопытства, желая поскорее узнать, что показали мои ближайшие друзья. В качестве первого свидетеля был допрошен Василий Чупраков. Впоследствии он мне рассказал, что его допрашивали несколько раз. Когда же он отказался дать показания против меня, следователь стал угрожать, что его тоже арестуют. Но Василий на угрозы не поддался.
Вторым свидетелем был Батлан, сообщивший о несущественных мелочах, которые против меня не могли быть употреблены.
Третьим был Ефим Морозов, заявивший, что ему известно, будто я критиковал отдельные акты советской власти, но никаких конкретных фактов он не привел.
Показания уголовника Бровкина я читать не стал.
Среди бумаг я нашел и протоколы допросов арестованных вместе со мной моих друзей – Йозефа и Георга, а также показания свидетелей против них. Заявления моих друзей, как и показания свидетелей, по содержанию не отличались от моих. Только к делу Йозефа было добавлено несколько актов, подписанных работниками НКВД и врачами, в которых констатировалось, что Йозеф объявил голодовку и что спустя пять дней его стали искусственно кормить.
