– Куда мне тебя положить? Ты и сам видишь, что мест нет.
Он поднялся в задумчивости, дважды в поисках места прошелся по бараку, затем разбудил четверых человек и приказал им немного потесниться. Люди стали ругаться, и лишь двое немного ужались. Остальные продолжали спать.
– Втискивайся сюда, – произнес дневальный.
Я снял телогрейку и ботинки и залез на нары, улегшись на половину на своего соседа. Ботинки и мешочек с хлебом я сунул под голову. Только после этого люди немного потеснились, и я почувствовал, что лежу на голых досках. Накрывшись телогрейкой, я поспешил заснуть, поскольку было уже очень поздно, а на работу выходили рано утром. Вдруг мне на лицо что-то упало. Я глянул на доски верхних нар. Они были черны от клопов! Я привык спать вместе с клопами, но то, что я увидел здесь, было уже слишком. Клопа, упавшего на меня, я раздавил, но тут же почувствовал, как они атаковали все мое тело. Я было попытался как-то от них отделаться, но вскоре отказался от этой бессмысленной затеи. И так и пролежал до утра, не сомкнув глаз.
Раздался удар в рельс. Люди просыпались. Тех же, кто не мог этого сделать самостоятельно, будили тумаки соседей. Мои соседи удивленно поглядывали на меня сонными глазами.
Небольшие любители чистоты сразу же направились на кухню за завтраком. Мне же пришлось пойти в канцелярию за жетоном на обед и хлеб. С большим трудом отыскал я ответственного за выдачу жетонов. Хлеб я мог получить только вечером.
Пока я так бегал по кругу, у меня украли оставленный в бараке мешочек с хлебом.
Раздался второй удар. Значит, пора на работу. Из барака выплеснулась река заключенных, построилась в колонну по пять и отправилась на работу.
Я искал двадцать первую бригаду, в которую меня распределили. Отыскав ее, я представился бригадиру. Но не успел занять свое место в колонне, как появился тот самый нарядчик, который вчера распределял новичков по бригадам.
– Где Штайнер? – спросил он.
– Это, вероятно, новичок, – ответил бригадир.
Я вышел из колонны.
– Ступай обратно в девятую бригаду, – приказал нарядчик.
Я попросил оставить меня здесь, но он ответил, что ничем не может помочь: он вполне мне сочувствует, но «сверху» пришло указание использовать меня только на тяжелых физических работах. Я был полностью подавлен. В это время открылись ворота и бригады тронулись. Я присоединился к девятой бригаде. Снаружи нас встречал конвой.
Дорога до места работы показалась мне неимоверно долгой. Невыспавшемуся, уставшему от поисков жетонов и пищи, мне с трудом удавалось шагать в ногу с остальными. Конвоир ругательствами подгонял меня. Придя на место, начальник конвоя осмотрел площадку в поисках чего-либо запрещенного. Иногда случалось, что из жалости к заключенным люди оставляли куски хлеба. А этого нельзя было допустить.
Конвой окружил площадку. Начальник конвоя проверил, везде ли установлены таблички с надписью «Запретная зона». Только после этого он разрешил приступить к работе.
Из дощатого барака, служившего конторой, вышел нарядчик и дал бригадирам инструкции. Впрочем, они были такими же, как и прежде, поскольку и работа была всегда одной и той же. Перед нами был холм, который предстояло сровнять с землей. Лагерники выдалбливали в вечной мерзлоте углубления и заполняли их взрывчаткой. Затем наступал черед тех, кто вставлял туда капсулы с фитилем.
Во время полуденного отдыха нас отводили на триста метров от опасной зоны.
Смерзшиеся груды земли мы долбили кайлом и ломом, грузили на тачки и отвозили за двести метров к бункеру. У каждой тачки был свой номер, а возле каждого бункера стоял счетчик, записывавший количество опорожненных тачек. В конце рабочего дня это количество складывалось, и каждый лагерник, соответственно результату, получал свою долю хлеба и баланды.
Все уже находились на своих рабочих местах и только я все еще оставался без работы. Нарядчик, взглянув на меня, спросил:
– Тебе сколько лет?
– Тридцать восемь.
– Дa-a? А я думал, что тебе семьдесят. Ты не болен?
Я сообщил ему, откуда прибыл.
– Что будем с ним делать? – спросил он бригадира.
– Я уже думал об этом. Он еле доплелся. Ты писать умеешь?
– Умею.
– Будешь считать тачки, – сказал нарядчик.
Я уселся на разбитой тачке и на доске, где были записаны номера тачек, отмечал количество выгруженных тачек. Вечером, сложив крестики, я записал результат на бумажке и передал ее бригадиру.
Во мне уже не было такого отчаяния, как утром. Я был счастлив, что встретил хороших людей, направивших меня на легкую работу. В бригаде было 90 % немцев и 10 % – русских. Большинство прибыли из Германии, но были и советские немцы. В тот же вечер ко мне подошло несколько знакомых из нашей бригады и попросили облегчить им работу, т. е. приписывать им по нескольку крестиков в день. Я обещал.
После работы главной моей заботой было найти посуду, чтобы иметь возможность пойти на кухню за ужином. Поиски мои длились недолго. У одного человека из моей бригады оказалась лишняя миска, которую я и купил за две пайки хлеба. Отдать их я должен был за четыре раза.
Два дня спустя ко мне подошел нарядчик и спросил, как могло получиться, что все выполняют и даже перевыполняют норму, а бункеры остаются полупустыми. Я уверял его, что записываю все в точности. После этого разговора я стал приписывать меньше. Мои друзья рассердились. Некоторые обвиняли меня в бессердечности.
Я не мог долго отмахиваться от их просьб и не мог больше терпеть упреки некоторых в моем равнодушном созерцании того, как большинство «по моей вине» получает меньшую пайку хлеба. Я снова начал делать приписки и у меня снова произошел серьезный разговор с нарядчиком.
– Дорогой друг, – сказал он, – я вижу, что у тебя больше сочувствия к другим, чем к самому себе. Мне кажется, тебе скоро тоже придется катать тачки. Если подобное повторится еще раз, я на твое место поставлю другого человека.
Я обещал нарядчику исправиться.
Я стал подумывать о том, как бы подыскать другую работу, поскольку знал, что на этом месте мне осталось быть недолго. В тот же вечер я пошел в канцелярию и попросил нарядчика дать мне какую-нибудь легкую работу. Но безуспешно. Он сказал, что сожалеет, но ничем мне помочь не может, и посоветовал сходить в санчасть, которая, удостоверив мое плохое состояние здоровья, может потребовать, чтобы меня перевели на более легкую работу.
Я обратился к доктору Майеру, поволжскому немцу, арестованному еще в 1934 году и осужденному как «немецкий шпион» на десять лет. Большую часть времени он провел на тяжелых физических работах, но сейчас, из-за нехватки специалистов, его оформили врачом. Это был крупный седовласый и наполовину лысый мужчина, добродушный и уравновешенный. Представ перед доктором Майером, я хотел было раздеться, чтобы продемонстрировать ему свое тело, но он лишь рукой махнул:
