В начале мая 1949 года нашу камеру посетил Ласточкин. Все встали со своих мест и выстроились по ранжиру. Ласточкин знал, что нас интересует, поэтому начал без предисловия:
– С сегодняшнего дня вы можете писать своим родным.
Все облегченно вздохнули. Ласточкин далее пояснил, что мы можем писать два раза в год и два раза получать письма. Некоторым показалось, что они ослышались, поэтому они переспросили:
– Два раза в месяц?
– Нет, два раза в год, – ответил полковник МВД.
Потом Ласточкину стали задавать разные вопросы, но то, что он сообщил нам в самом начале, интересовало нас, конечно же, больше всего. Мы могли писать домой, а это значило, что наши родные будут знать, что мы еще живы; а это значило, что мы больше не будем так страшно голодать.
Начальник, пришедший вместе с Ласточкиным, тут же каждому вручил по листу бумаги и конверт. И только иностранцы не получили ничего. На вопрос одного из них, почему он не может написать за границу, ответа не последовало.
Как только Ласточкин со своей свитой покинул камеру, мы бросились писать письма. Ласточкин предупредил, что письмо должно быть коротким, в нем нельзя ничего писать о тюремном быте, и вообще запрещалось даже упоминать о том, что письмо пишется в тюрьме. Вместо адреса стоял номер почтового ящика.
Каждый ограничился лишь несколькими словами: я здоров, прошу выслать денег, посылки посылать нельзя.
Теперь у нам появилась новая тема для разговоров. Поскольку письма были написаны, начались гадания о том, когда можно ожидать первые ответы. Но были и такие, которые считали, что все эти письма – обыкновенный обман, предпринятый для того, чтобы нас хоть на время успокоить. Эти-де письма никогда не попадут к адресату.
– Пока мы здесь разговариваем, – утверждали они, – наши письма горят в печке.
Но оказалось, что пессимисты неправы. Письма были отправлены даже быстрее, чем это обычно делается в лагерях и тюрьмах. Уже через две недели начали прибывать первые денежные переводы.
Картошка спасает жизнь
Однажды работница бухгалтерии открыла окошко в двери нашей камеры и прочитала несколько фамилий, после чего вручила расписку в получении денег. Люди обезумели от радости. Моя фамилия прозвучала последней. Я стоял в углу и готовился к самому худшему, пытаясь справиться с собой, чтобы не показать разочарования.
На следующий день мы смогли пойти за первыми покупками. В нашу камеру вошел надзиратель и сказал, что через полчаса мы можем идти. Из камеры вывели всех, у кого были деньги. Ларек находился в том же коридоре, что и наша камера. Для этой цели освободили одну камеру, соорудили полки, а поперек поставили своего рода прилавок, на котором стояли весы. За прилавком сидела та же девушка, которая вчера принесла нам денежные переводы. Перед девушкой стояла картотека с карточкой каждого заключенного.
Здесь были селедка, мармелад, махорка, зубная паста. Можно было даже заказать картошку. Хлеба разрешалось покупать лишь два килограмма. Когда все отоварились и вручили девушке денежный перевод, она на обратной стороне бланка написала сумму, которую каждый заключенный потратил на покупку. Эту же сумму она написала и на карточке, которую подписывал заключенный.
Я купил лишь два килограмма хлеба и полкило селедки, но тут же заказал двадцать пять килограммов картофеля.
Вернувшись в камеру, мы, прежде всего, выделили десять процентов купленных продуктов на долю тех, у кого не было денег. Купленную же картошку мы решили разделить на равные части. Некоторым это, конечно, не понравилось, но они молчали, боясь, что мы их начнем ругать. Одним из главных противников дележа был, как и прежде, Харченко.
На следующий день в больших бочках принесли картошку, сваренную в «мундире». Мы разделили ее на тридцать две равные части. Так, каждый, независимо от того, есть у него деньги или нет, получил целую гору картошки, а чтобы она не испортилась, мы сложила ее под койки, откуда постепенно и брали ее.
Наконец, все мы насытились, и те, у кого были деньги, и те, у кого их не было. Все, что я покупал, я делил со Шрайделем. Эди постоянно хвалил мою мужественную жену, посылавшую мне деньги.
Мы обратили внимание, что с тех пор, как мы стали получать деньги, баланда стала совсем жидкой – в ней плавало всего две-три половинки картофелины. Когда мы спросили у надзирателя, почему баланда такая жидкая, он честно признался:
– Рядом с вами сидят японцы, у которых совсем нет денег, и мы им даем баланду погуще.
Больше мы об этом никогда не спрашивали.
Через несколько недель большинство из нас поправилось. Я еще дважды получил деньги и теперь мог покупать больше рыбы и мармелада, а когда появился сахар, то купил и его. Жизнь в камере оживилась, нервозность спала. Иногда даже звучали песни. Но это было не единственной переменой. В июле увели Штрекера – никто не знал, куда. Лишь спустя несколько лет я выяснил, что с ним произошло. Его, по его просьбе, снова отправили в Норильск, где восстановили в должности главного инженера на шахте II-Б. Как-то раз он делал осмотр шахты, вдруг опорные столбы начали соскальзывать. Подоспевшие шахтеры откопали его еще живым, но раны были настолько тяжелыми, что он через несколько недель умер.
На место Штрекера в нашу камеру пришел инженер Иванов, старый и болезненный человек. Его болезнь в большей степени была душевной, чем физической. У него никого на свете не было, и рассчитывать на получение денег он не мог. В Норильске он работал инженером в конструкторском бюро. Он прибыл сюда с несколькими сотнями рублей и решительно противился выделять десять процентов тем, у кого совсем не было денег. Продуктов он покупал мало, экономя деньги. Но, заметив, что заключенные, которых поддерживает комбед, получают больше, он изменил свою тактику: он начал покупать много и все, что можно было купить. Когда же у него спросили, с чего это он решил жить на такую «широкую ногу», Иванов ответил:
– Выгоднее жить за счет комбеда.
Через несколько месяцев Иванов истратил последнюю копейку и радовался, что уже после следующего отоваривания его начнет подкармливать комбед.
В августе 1949 года к нам из больницы прибыл товарищ, рассказавший, что несколько дней назад из тюрьмы отправили группу заключенных. Теперь уход Штрекера мы связывали с этим этапом. Это известие дало нам новую пищу для разговоров. Мы целыми днями гадали, что все это означает. Люди не хотели верить в правдивость известия. Новичка подвергли настоящему допросу: не является ли это опять какой-нибудь «парашей»? Новичок утверждал, что своими глазами видел, как эту группу вели из душевых в штатской одежде. На вопрос, не являются ли люди в штатском новыми заключенными, он ответил, что это исключено, поскольку в этой группе он увидел знакомого, который вместе с нами прибыл из Норильска. После этого стало ясно, что ЧТО-ТО происходит.
Через месяц предположение подтвердилось. В начале сентября в камеру вошел надзиратель и зачитал несколько фамилий, в том числе и мою. Нам приказали вернуть расписки, которые нам вручили по прибытии сюда взамен сданных вещей. Больше ничего сказано не было. Началось большое волнение. Названных окружили. Все заговорили в один голос. Мы договорились, как нам дать о себе знать.
