Он рассказал, что в середине XIX века более двухсот французских солдат погибли, когда прямо под ними в результате резонанса разрушился мост. А этот самый резонанс возник, когда частота «топота» марширующих в ногу солдат совпала с собственной частотой колебаний моста. Когда я скептически покачал головой, Володя, что-то бормоча о «ничего не понимающих в технике врачах», позвонил кому-то по телефону и потащил меня к себе в институт, в лабораторию физики, где его дружок (такой же студент, как и он) подрабатывал лаборантом. Время было под вечер, в лаборатории никого не было, и Володя со своим дружком, полностью «помешанным на физике», начали проводить для меня, как они выразились, «ликбез». Я очень вежливо попросил их не выражаться, после чего они, хохоча, приступили к делу.
Сначала они показали мне ужасного качества фильм, снятый еще в 1940 году. Фильм назывался «Разрушение моста в Оклахоме». Зрелище было ужасное: внезапно массивный подвесной мост начал скручиваться, как бумажная лента, а затем просто порвался, сбросив с себя все, что на нем в тот момент находилось. Володя объяснил, что американские инженеры при проектировании не учли резонанса от ветровой нагрузки.
А потом Володя показал мне то, что Кань только что назвал «общей идеологической платформой». Демонстрационное устройство было совсем простым, его явно делали «на коленке» в этой самой лаборатории.
Никакого механизма как такового не было. Передо мной находился кустарной работы стол, способный свободно качаться из стороны в сторону. На этот стол Володя и его друг ровными рядами поставили несколько десятков метрономов (не знаю, сколько там их было, но, думаю, не меньше тридцати). Потом они (совершенно вразнобой) запустили их и метрономы начали тикать, издавая совершенно беспорядочный звук. Но очень быстро они начали синхронизироваться, сами собой подстраиваясь под единый ритм. Минут через пять максимум все метрономы уже тикали в «едином порыве», напоминая роту парадного караула, марширующую в ногу.
Володя объяснил мне, что никаких чудес тут нет. Фокус заключался в том, что поверхность стола слегка колебалась из стороны в сторону, создавая единую «колебательную среду» для всех метрономов. И хотя каждый из них вроде бы стоял сам по себе и был никак не связан (даже не соприкасался) с другими, его колебания (через качающий стол) передавались его «соседям». В результате очень быстро создался единый ритм, соответствующий ритму большинства метрономов, которые сообщали столу большее количество энергии, чем остальные. В конце концов (причем быстро) эти самые остальные «приняли» ритм большинства.
Аналогию я понял сразу. Вторым названием школы «Счастливый Путь», которой меня обучал Ван, было «Школа крика». Так что Ван мне много чего говорил про вибрации. Из его наставлений я усвоил, что в мире, кроме вибраций, по большому счету ничего нет. По сути весь мир только из них и состоит. Человек, в котором тоже все вибрирует, очень сильно реагирует на внешние вибрации (можно сказать, «вибрации социума»), в первую очередь на те, которые совпадают с его собственными частотами. Таким образом, колебательное поле, присущее данному обществу, настраивает всех членов этого общества на одну частоту и все они в полном смысле слова начинают «идти в ногу». Да что там «идти в ногу», они даже думать начинают «в ногу».
Так что эта книжка, «Хагакурэ», напомнила мне примерно такую же «общеколебательную» среду, только очень высокого качества, потому что была упакована в совершенно героическую «обложку».
Мои соображения по поводу «Сокрытого в листве» особого впечатления на Каня не произвели, хотя выслушал он их внимательно. Вообще он умел слушать. Видимо, это было частью его житейской мудрости (хотя до Вана в этом смысле ему было очень далеко: тот вообще почти не говорил, а только слушал).
После моего монолога, который он, надо отдать ему должное, не прервал ни разу, Кань сказал:
– Завтра поедем играть в гольф.
– Так я же не умею, – удивился я. – Зачем мне гольф? Для чего мне, простому человеку, эта игра богатых людей?
– Не беспокойся, – засмеялся Кань. – Гольф – это самая что ни на есть игра деревенщины; говорят, что ее изобрели шотландские пастухи, которые в свободное время развлекались тем, что пастушьими посохами загоняли камни в кроличьи норы. Причем игра была столь популярна в народе, что король Шотландии уже в XV веке издал указ о ее запрете, потому что она отвлекала лучников от тренировок.
– Да ладно тебе, – возразил я. – Какой там народ?! Это была игра китайского императорского двора. Мне дед рассказывал.
– Вот и прекрасно, – как всегда, легко извернулся Кань. – Раз императорская, то тебе тем более будет интересно. Да и не в гольфе дело. Я уже рассказал кому надо о твоих врачевательских способностях и тебя там будет ждать важный человек.
Так что развлечешься – раз, сведешь полезное знакомство – два, может, получишь хорошую работу – три. Может, даже и в гольф поиграешь. Жди, завтра в десять утра пришлю за тобой машину. Захочешь поедешь, не захочешь… – Он развел руками.
Машина прибыла ровно без пяти десять. Тот же серенький фордик и тот же Шакал за рулем. На этот раз он не стал открывать мне заднюю дверь. Увидев меня, он молча пересел на соседнее сиденье, оставив водительскую дверь открытой. Ключи он оставил в замке зажигания. Надо же, как быстро он учится!
– Будешь у меня за штурмана, – сообщил ему я. – Куда ехать?
Когда мы прибыли на место, я ахнул. Огромное, покрытое изумрудной травой поле, которое пересекал прихотливо затейливый ручей (точно не настоящий – наверняка специально копали) с небольшим мостиком через него. Море ухоженной травы подчеркивалось островками кустов и немногочисленными отдельными деревьями. И наконец, там были еще какие-то сложной формы песчаные пятна, очень красиво смотревшиеся на зеленом фоне. В общем, детская песочница с полным набором игрушек. И все это на фоне невысоких, заросших густым лесом холмов. Ну что же, в любом случае не зря приехал. Таких красивых мест, где работа умелого паркового художника так удачно и гармонично (разумеется, с помощью очень больших денег) вписана в природный пейзаж, даже в Ирландии не так много.
Однако долго любоваться этим «культурно-диким» пейзажем мне не дали. К машине уже шел Кань.
– Сначала отдыхать, знакомиться, кушать, – объявил он. – Потом, если останется время и желание, можем и поиграть.
С этими словами он повел меня к огромному деревянному одноэтажному дому, удивительно органично вписывающемуся в общую картину. На террасе был уже накрыт завтрак. И никто не рискнул бы его назвать скромным. Впрочем, для такого дома – в самый раз. Прислуги нигде не наблюдалось, – видимо, отпустили.
За столом сидел крупный кряжистый немолодой мужчина. Лицо суровое, как из дерева высечено. Но свирепым я его не назвал бы. Мне он даже понравился: настолько сильный зверь, что даже не считает нужным прятать свою суть.
– Начальник городской полиции, капитан О’Коннор, – отрекомендовал его Кань. – Если кому интересно, то «О’Коннор» переводится как «Покровитель воинов». Тебе нравится такое имя, мастер Минь?
