Конечно, для меня все эти принципы не очень-то работают. Я и сплю, и слышу, и помню хорошо. Да и женщины на меня пока не жалуются. Разумеется, все это когда-то заканчивается – тело не вечно, даже у такого мастера Ци-Гун, как я. Но шанс, что оно дольше продержится в хорошем состоянии, гораздо выше, чем у человека, который про Ци-Гун читал только в книжках.
Однако вернусь к статье о памяти. Оказалось, что она полностью объясняет первый из пяти признаков старости. Причина плохой памяти в том, что клетки мозга, предназначенные для запоминания, к старости заполняются информацией прежних лет, а на новую не остается места. Поэтому человек прекрасно помнит то, что было в далеком прошлом, но забывает, куда он положил ключи минуту назад, или ищет очки, которые находятся у него на носу. Мне лично это напомнило старый шкаф, забитый барахлом, которое давно можно было бы выбросить, чтобы освободить место для новых вещей.
Разумеется, нормальный, не занимающийся Ци-Гун человек использует очень малую часть возможностей мозга (это я как мастер Ци-Гун говорю), но факт остается фактом: человек забывает потому, что у него слишком хорошая память. Кстати, чисто азиатский принцип: когда Ян (в данном случае хорошая память) достигает максимума, он переходит в Инь (в данном случае – забывчивость). Как до этого смогли додуматься западные люди, я до сих пор не понимаю. Понятное дело, они далеко не дураки, но ум их направлен вовне и они иногда напоминают мне маленьких детей, которые делают и делают новые игрушки – машинки, самолетики, телефончики, забывая о главном – о самих себе. О своем теле, уме, духе.
Когда я писал эти строки, то неожиданно понял (или мне просто показалось, что понял), почему на Западе люди так неохотно занимаются Ци-Гун. Да потому что его «не видно», он «не блестит», дети же любят блестящие новенькие игрушки, которые можно менять каждый день, а настоящие (хотя, может, и потертые, прошедшие через руки многих поколений предков) старые (я бы даже сказал, постоянные) фамильные драгоценности их не интересуют.
*
Ладно, все это не более чем отступления перед тем, как привести речь деда по поводу Ци-Гун. А речь его была примерно следующей.
Сначала он говорил о теле воина и уме Будды, предельной гармонии, спонтанном использовании природной силы.
Потом перешел к объединению духа (что это такое, я могу объяснить только сейчас), без которого использование силы не может быть полным и правильным и без которого невозможно чувствовать взаимосвязь с окружающей средой, со всей Вселенной.
Затем он говорил, что, стоя в столбе, я должен двигаться (помню, мне было интересно, как это можно двигаться, оставаясь на месте, разве что неподвижно сидя на телеге, которую везет лошадь) во всех направлениях, «слушая» чувством, реагируя в соответствии с ситуацией, используя силу сообразно с ощущениями, а дух мой должен быть сфокусирован и подвижен. Чувствовать себя я должен был, как будто был огромным, дивной красоты деревом, достигающим облаков, стоящим не на земле, а на облаке, плывущем в воздухе. Я должен был будто плыть по воздуху, двигаясь «от пустоты к проявлению», ища «в проявлении пустоту».
Теперь я понимаю, что он не сам это придумал, уж очень складно у него выходило, в его речи чувствовался четкий ритм, что делало ее похожей на стихи. Как-то потом он обмолвился, что это святая святых нашего семейства: песенные наставления о фамильном способе стояния столбом, не передаваемые вне семьи. Стихи, кстати, были не на вьетнамском, а на китайском, так что хитрый дед одновременно учил меня и китайскому языку. Разговорный китайский я знал, как родной, не хуже вьетнамского (между собой и со мной отец и дед говорили только на китайском), а таким способом старый хитрец учил меня и еще литературному китайскому языку. Вот часть этого наставления, разумеется, потерявшего ритм и рифму, когда я перевел его сначала на вьетнамский, потом для своих учеников на русский, а недавно, уже на старости лет, на английский, хотя его я знаю совсем плохо, еще хуже, чем русский.
Тело твое пребывает подвешено сверху, опертое снизу.
Дух твой сияет, ты как бы один во Вселенной, а внутренне весь ты подвижен. Восхитительно!
Хотел бы двигаться, хотел бы остановиться.
Хотел бы остановиться, хотел бы двигаться.
Когда ты в движении, то кажется, что еще немного и не остановиться будет невозможно.
Когда ты в покое, то кажется, что еще немного и не начать двигаться будет невозможно.
Все связано вместе, все тесно и плотно внутри и снаружи.
Живи в этом долго, намерение крепко, а дух не рассеян,
Ничто не отвергнуто, ничто не потеряно.
Когда достигнешь ты спокойной силы, чудеса будут рождаться все время,
Тогда своим внукам ты скажешь, что секреты стояния столбом постиг ты.
Все это было мне непонятно. Точнее было бы сказать, что все китайские слова были понятны, а общий смысл оставался туманным.
Раньше все было проще. Дед больше говорил о скоординированном и сбалансированном теле, о принятии правильного устойчивого, уравновешенного положения, требовал, чтобы я был естественно расслаблен, держал голову вертикально, смотрел прямо перед собой, чтобы все суставы были слегка согнуты. Точнее, чтобы в каждом суставе ощущалась готовность быть согнутым, готовность в любой момент растягиваться и расширяться. В результате выполнения этих требований должна была выстроиться правильная структура, форма, пребывая в которой человек устойчиво стоит («опираясь на восемь сторон света»), будучи при этом подвешен за макушку.
Все это дед требовал делать спокойно и в расслаблении («лучше медленно, чем быстро, лучше спокойно, чем в спешке»), ибо если тело расслаблено, а ум не спокоен, то энергия будет застаиваться, сила становиться жесткой, а дух – сломленным. Признаком того, что ничего не делается через усилие, является покой, комфорт во всем теле.
Разумеется, говорил дед и про дыхание, ум и дух. Это было уже менее понятно, но все-таки куда яснее, чем песенные наставления, и кое-что до меня доходило. В дедовом, как он выражался, упрощенном специально для некоторых сопляков, изложении это звучало так:
«Внешняя структура уравновешена. Дыхание становится спокойным и тонким. Внимание ни на мгновение не отвлекается на предметы, принадлежащие внешнему миру. Беспокоящие мысли как бы сами собой уходят. В результате ум становится ясным, а беспокойство в нем незаметно исчезает, постепенно приходя к полному отсутствию. Дух серьезен, строг, сосредоточен и возвышен. Все тело наполнено внутренним движением («чем тоньше движение, тем более полон и целостен дух»), как бы мягко пульсирует. Ум следит, работает ли все тело целиком («как одна семья»)».
Тут же дед дал мне, как он выразился, прямую инструкцию о том, что нужно делать, если я хочу начинать, как он говорил, «чувствовать спиной». Тут я снова ничего не понял, но запомнил все слово в слово, потому что знал, что такую лекцию дед вряд ли повторит в ближайшем будущем.
«Если ты, дурья башка, не ощущаешь единства своей силы с силой всей Вселенной, может ли сила твоего ума стать вещественной, проявиться как реальная сила? Чтобы развить чувство единства с силой Вселенной, ты должен постоянно развивать и совершенствовать взаимоотношения между своим телом и окружающей средой, чем бы она ни была, чем бы она тебе ни казалась. Это может быть дуновение ветра или упавшая тебе на ладонь песчинка, это может быть движение, невидимое в темноте, это может быть неприязненный взгляд, брошенный на тебя из толпы, или толпа твоих одноклассников, шумящих за твоей спиной, когда ты «отстаиваешь» на школьном дворе свой ежедневный «столбовой урок». Настоящий мастер настолько чувствует среду, что может ощущать эмоции людей, например, любовь женщины (тебе еще рано знать об этом, поэтому молчи, слушай, запоминай и ни о чем не спрашивай) или затаенную агрессию, совершенно неразличимую обычным зрением».
