– Завтра вы и брат Селины будете голодны, – тихо сказала Мэллит. – Я думала о том, как успеть на рынок.
– Неправда.
– Я думала об этом.
– Несомненно, вы собирались на рынок, но, обдумывая завтрак, не кутаются в шаль, не поднимают лицо к звездам, не выходят к перекрестью дорог, а окно – это всегда перепутье, граница между «остаться» и «уйти». За порогом всегда ждет дорога, но за окном их три.
– Так говорит ваша Кубьерта?
– Так молчите вы… Я люблю смотреть чужими глазами. Вы пытались узнать агарисские звезды и жалели о доме, которого больше нет. Не жалейте, просто помните.
– Я помню… – Первородный Лионель слышит безмолвное, такое бывает. Он знает о правнуках Кабиоховых то, что они забыли сами. Первородный скоро уйдет. Жаль… – Я нужна?
Не ответил, подошел к печи, пошевелил угли, вернулся.
– Еще рано закрывать вьюшку. И думать про утро тоже рано, сударыня. Не будем оскорблять ночь, она сделала что могла, остается принять ее подарок.
Взглядом можно удержать, и названный Лионелем удержал. Мэллит не могла не смотреть в черные глаза, и тьма в них была иной, чем у нареченного Робером. Теперь гоганни поняла, зачем он пришел, но разве можно забыть омерзительнейшую из правд? Сны, приходившие в Хексберг, были приятны, но лживы и не имели конца, а истина в гадких кровавых пятнах гнила в Олларии. Гоганни вздернула подбородок.
– Я жгу свечи, но я не зову! У меня разбиты ноги. Я лягу спать и утром пойду на рынок в больших башмаках. Ценит ли первородный кур?
– Не сейчас.
На лице Альдо была бы ярость, на лице Робера – грусть, а нареченный Чарльзом стал бы сетовать, не словами – голосом и душой. Проэмперадор улыбнулся.
– У меня нет сердца! – выдохнула Мэллит. – У меня больше нет сердца…
– Сударыня, если б оно у вас было, я никогда не посмел бы предложить вам себя. Так вышло, что у меня сердца тоже нет.
– Разве первородного топили в грязи? Разве он отдал все и обрел пустоту?
– Все было проще. – Он не приближался, напротив, отступил в глубь комнаты. – Я таким родился. Каждый чем-то да обделен, но сын моего отца понял: человек бессердечный не должен приближаться к человеку с сердцем. Иначе он его вырвет, и другому станет очень больно.
– Так и было, – призналась гоганни. Душа хотела забыть, тело помнило и боялось. – Я вижу сны, но я не смогу…
– Вы так уверены?
– Глаза нареченной Сэль стали звездами, когда вы вошли. Я – пепел, она – цветок! – Мэллит лгала и говорила правду. – Как я останусь с подругой, украв ее мечту? Это исполненная зла захотела взять за свою любовь – вашу.
– Она больше не хочет ничего. Разве Селина говорила, что я ей нужен?
– Нет… Она говорила, что вы – добрый человек, такой же добрый, как Повелевающий Ветрами и та, что называлась королевой Талига.
– Пожалуй. – Большое покрывало расстилали с помощью палки, Проэмперадор сдернул его одним рывком. – Мы и вправду многим похожи, и завтра станем похожи еще сильнее. Может быть… Сударыня, я не стану класть между нами шпагу, она холодная и сквозь сон может показаться змеей. Кроме того, я предпочитаю заточенное оружие, а одалживать на одну ночь тупое было бы странно. Клянусь своей кровью, я не трону вас без вашего на то желания. Более того, я не коснусь вас первым. Идите сюда.
2
О том, что Гизелла могла оказаться никудышной наездницей, Арно подумал уже у самых ворот. Что ж, если так, придется купить в первой же деревне двуколку и пару лошадок. Кан обучен сопровождать экипаж, он просто пойдет рядом, хотя почему это дочь полковника и подружка разбойника будет нескладней той же Сэль? Арно еще раз повторил придуманный приказ, медлить и дальше было уже нельзя. Проэмперадор засиживается с бумагами за полночь, но тащить к себе девушку в эту пору не станет даже он.
В горле пересохло, Арно облизнул губы и взялся за тяжелое бронзовое кольцо, которое держало в пасти странное животное, рогатое и клыкастое, – то ли вепрь, то ли тур.
– Кто идет?
– Теньент Савиньяк. Приказ Проэмперадора.
Открыли, само собой, сразу. Начальник караула, как и положено, отдал честь, подоспевший солдат взял мориска под уздцы. В Аконе имелась и обычная тюрьма, но самых матерых зверей Райнштайнер держал в казармах. Арно это было на руку – вояки его знали, к тому же тюремщики подозрительны и слишком любят бумаги. Виконт спросил дежурного офицера, тот кивнул, зевнул, соврал, что уже знает, и велел солдату с фонарем проводить теньента, куда велено. Ни расспросов, ни сомнений – разве придет кому-то в голову, что брат Проэмперадора собирается похитить осужденную? Другому, самое малое, навязали бы эскорт, хотя эскорт для такой пичуги? Смешно!
Миновали еще одни ворота, теперь они шли переходом, соединявшим два двора. Вокруг была темнота, над головой – тоже, но со звездами, которые то и дело сыпались вниз. Арно протянул руку, коснувшись старого кирпича. Снаружи казармы казались просто большими, но мать как-то обронила, что ночь делает большое огромным. Арно тогда было лет шесть, он тайком выбрался в парк посмотреть на нетопырей, а парк внезапно превратился в лес… Мать с Гизеллой справится, тут только и нужно, что поставить злюку в тупик и заставить слушать. Мигнуло – солдат опустил фонарь, – желтое пятно заскользило по утоптанной земле.
– Каменюки тут, – объяснил провожатый за мгновение до того, как из земли вылезло два булыжника. – С дырками. На счастье лежат, не трогаем… Но башку ночью раскроить – раз плюнуть.
«Счастливые» камни словно сторожили второй двор: сразу же подслеповатыми глазками замигали окна часовни. Солдат свернул к крыльцу, желтый луч облизал вцепившийся в разбитые ступени пучок крапивы. Тоже на счастье не трогают?
– Сюда. Сударь… Дозвольте, я здесь подожду… Лютая уж больно покойница была, до остатнего ярилась…
– Так… – начал Арно и осекся, переваривая услышанное.
– Дозвольте не ходить, – завел свое провожатый. Теньент резко кивнул, шагнул через две ступеньки, распахнул дверь и увидел два закрытых гроба. Возле одного горели свечи, в головах второго стоял полковник. Ему позволили остаться с дочерью, а она возражать больше не могла. Можно было уйти, лучше всего было уйти, но Арно подошел. Полковник услышал шаги, обернулся, кивнул. Удирать стало поздно, что говорить – теньент не представлял. Безмолвно оплавлялись дорогие черные свечи, но цветов не было: то ли не разрешили, то ли старик не захотел или просто забыл. О каких только мелочах он не передумал, а если что и требовалось, то охапка иммортелей.
Крайняя слева свеча замигала и начала крениться, и тут же начал оседать полковник. Арно его подхватил, на висках старика – он стал совсем стариком – выступили бисеринки пота, губы посинели, и что с этим делать, виконт не представлял. Все, на что его хватило, – выволочь беднягу на свежий воздух. Солдат оказался умнее, а может, уже видел такое.
