Светлые поляны манили памятью лета, но Мэллит напрямик не пошла – хозяйка могла стоять у окна, любуясь на ставшие ее сердцем сады, она заметила бы на золоте мертвых трав темную букашку. Девушка двинулась вдоль ограды нижнего парка, зная, что от взглядов сверху ее скрывают ветви, а войти в лабиринт со стороны озера даже удобней.
На берегу серые утки спорили с зеленоголовыми селезнями, и, вторя птицам, тихо плескалась вода. Мэллит присела на корточки и омочила руки в чистом холоде, прося входящую в силу Луну о помощи. Поднялась, тронула мокрыми пальцами виски, выдернула из петли колотушку, вернула назад и осталась довольна своей выдумкой. Справа тянулась синяя с серебряными росчерками гладь, слева, отрезая прошлое, бледной стеной встали тростники лабиринта. Гоганни смотрела на них, пока из сухой чащи не взмыла утиная стайка. В том, что их спугнула первородная, Мэллит не усомнилась ни на миг; если в чем и были сомнения, так это в силе собственных рук, но Луна поможет и полковник Придд останется жив.
Потревоженные утки давно смешались с кормящимися у берега сородичами, однако Мэллит не спешила ступать на усыпанную мелкими камешками дорожку, дав безумной время отослать служанку, а нареченной Эмилией – дойти до беседки и запереть теперь уже запретный сад. По обе стороны входа в лабиринт стояли две скамьи, возле первой доцветало странное растение, похожее на вдруг заалевшую мяту. Гоганни сорвала и размяла в пальцах листок, он пах пряно и горько, напоминая смешанную с перцем полынь. Алая трава, если в ней нет яда и чрезмерной резкости, сможет отбить запах тины у озерных рыб…
Хруст гравия, еле слышный в шорохе тростника, заставил девушку оглянуться. Первородная Габриэла неспешно шла к озеру, она еще не видела гоганни, но здешний берег слишком топок, чтобы успешно исполнить задуманное. Мэллит откинула капюшон и села на скамью, ожидая, что ее окликнут, и готовясь ответить.
– Ты опять здесь, девочка? – Первородная казалось слегка удивленной. – Как же тебя тянет покой…
– Я в первый раз вижу такой цветок. – Мэллит раскрыла ладонь с красными листочками. – Это яд?
– Увы, нет. – Габриэла тоже откинула капюшон. – Это искрянка. Летом она топит берег в крови, хочешь увидеть это и другое – оставайся со мной.
– Я нужна баронессе Вейзель. – Мэллит, словно сожалея, покачала головой. – Как я могу ее оставить, ведь она теперь одна…
– И пусть. – Первородная улыбнулась. – Пойдем отсюда. Озеро ловит слишком много солнца.
– В сердце тростников вода не режет глаза, – тихо согласилась гоганни, – там спокойно.
– «Сердце тростников»… – повторила безумная. – Сердце… Оно утонуло, вокруг него вырос тростник. Сердце помнит, оно рассказывает о чужом доме, и тот снится и снится… Меня заперли в чужом сне, но разве это предательство первое? Так ты не любишь моего брата?
– Я не могу любить.
– Ах да, ты говорила… Почему ты не ненавидишь?
– Он умер.
– Ну и что? Нельзя прощать, запомни это. Никогда и никого не прощай, тогда ты останешься и запрешь за ними двери. За всеми. Пусть воют по ту сторону, пусть грызут засовы… Пусть тянут за собой свою кровь и своих любовников! Ты знаешь, как ты красива? Красоте нужна или любовь, или ненависть, без них ты станешь такой, как она!
– «Она»? – переспросила Мэллит. Впереди блестит пруд, но у этого берега слишком много тростника и ни одного камня. – Графиня Гирке?
– Она так и не стала Гирке, она предпочла поседеть… А ведь все было очень просто. Любить мужа или ненавидеть, а она выбрала цветы… Ей бы ненавидеть тех, кто ее отдал и взял, но она стала собакой и сторожит мое сердце. Глупо, ведь я его променяла, только Ирэна вообще глупа, она решила меня жалеть. Тебе меня жаль?
– Я… вас не знаю.
Ее нужно взять под руку и отвести к двум камням. Иначе она так и будет стоять и говорить, а потом придет Эмилия…
– Не знаешь? Тебя нес на руках мой брат, что он тебе говорил?
– Полковник Придд не хотел, чтобы я разбила ноги. Он ничего не рассказал.
– Он – негодяй, они оба негодяи… Один недоплатил, второй заплатит за двоих. Жаль, Валентин не хочет полюбить тебя. Я была бы рада.
– Мне не нужно, чтобы меня любили! – Мэллит взяла безумную под руку, так в Талиге ведут знатных дам, так везде прикасаются к змеям. – Я видела, на дне что-то блестит, но ведь это не сердце?
– Нет, конечно же, нет…
– Но я видела.
– Побрякушки. Глупые женщины так выпрашивают счастье. Здесь был колодец со злом… Ты слыхала про зло, что приходит с закатом? Порой оно дает, что у него просишь… Это те, что желают добра, всегда забирают! Значит, ты не знаешь, как мне желали добра?
– Нет. – Первородная все же двинулась с места. До двух камней далеко, но время есть, и они дойдут. – Я знаю только ваше имя.
– Мое имя? Которое?
– Вас нарекли Габриэлой.
– Я – графиня Борн, девочка. Я была такой, как ты, когда мне надели браслет с дубовой ветвью. Меня не спрашивали, в нашем доме никого не спрашивают. Я сказала «да», как мне велели, и только потом увидела его глаза, зеленые, с солнечными крапинками. Я умерла, и я родилась…
Первородная замолчала, однако руки не отняла. Она вспоминала и шла умирать, тростники это знали, тростники и леденящая мертвые корни вода. В тихом шорохе не было ни жалости, ни голода, только ожидание неизбежного. Ожидание зимы…
– Как же мы с Карлом любили друг друга! – Безумная заговорила, когда дорога почти иссякла. – Наше счастье было ярче солнца, но нас сожгло не оно… Мой муж выполнил свою часть договора, а мой уже не отец – не пожелал. Я помню, Карл проводил герцога Придда до кареты, вернулся и сказал, что помощи не будет. Он почти смирился, но я не дала ему отступить! Я знала, что делать, и я делала; я просила, и мне отвечали, но Карл отправил меня в Васспард. К ним! В их холод, в туман… Муж хотел меня защитить, а это я защищала его! Я была молода, я поехала.
– Здесь красиво, – сказала Мэллит и остановилась. Найденные перед обедом валуны ждали, как и замершие тростники, и золотая вода.
– Уходи, – внезапно велела первородная, высвобождая руку. – Ты мне не нужна… Ты не слушаешь.
Мэллит ничего так не хотелось, как уйти, но смерть была уже в Озерном замке, она заберет Валентина, если прежде не насытится его безумной сестрой. Гоганни покачала головой.
– Я не уйду, но касаться горя тяжело.
– Оно не твое. – Голос стал суше пепла. – У тебя не может быть горя, так, мелочь… Потерянная серьга, никчемная обида. Горе не приходит без любви, но только оно меня удержало. Любовь и горе рождают ненависть, а ненависть может обменять сердце на смерть. Я смогла, ты – не сможешь, ты всего лишь обронила серьгу. С каким она была камнем?
Нужно было отвечать, и Мэллит ответила:
– Это был янтарь.
– Как твои глаза. Я подарю тебе ожерелье.
