– Хорошо, иди, – внезапно согласилась она, яростно протирая большое настенное зеркало в деревянной резной раме. – Я постараюсь здесь не сойти с ума. Кто знает, может, оставшись одна, я поскорее приду в себя?
Я ничего не понял, собрался и вышел. Было совсем темно, я шел по улице, вдыхая холодный сырой воздух, вертел головой, разглядывая соты светящихся окон в многоквартирных домах, и думал о том, что в каждой квартире за этими окнами живут нормальные, не обремененные такими вот криминальными проблемами, как у нас с Леной, люди. Они мирно себе ужинают, разговаривают, играют с детьми, строят планы на завтра, читают, смотрят телевизор, работают за компьютером, может, и ссорятся, но по пустякам – их жизнь представлялась мне завидно спокойной и правильной.
Я ускорил шаг, почти бежал, чтобы согреться, пока не увидел светящиеся окна театральной студии. На этот раз на крыльце никто не курил. Я открыл тяжелые двери, вошел и вскоре затерялся в анфиладе комнат, разного рода залов, кабинетов, подсобных помещений. Где-то занимались дети, и их родители поджидали их, сидя на мягких диванчиках в холле, где-то репетировали взрослые, выполняя синхронные движения с размахиванием рук перед сидящим перед ними на высоком стуле режиссером. Я открывал все двери подряд в поисках кудрявого брюнета, пока не понял, что здесь такие не водятся. Возможно, этот человек был вообще не из студии. Или же он появится здесь в другой день, по расписанию.
– Молодой человек, вы кого-то ищете? – окликнула меня гардеробщица, маленькая тумбообразная женщина, закутанная в дымчато-белый дорогой оренбургский платок.
Я подошел к ней, объяснил, кого ищу. Сказал, что у меня к этому человеку есть важное дело.
– Я поняла, о ком вы. Это Лучано. Он вчера улетел в Рим.
Я почувствовал, как по телу моему пробежала холодная дрожь. Так бывает со мной при сильном волнении, когда я слышу или вижу что-то очень хорошее или плохое.
– А как с ним связаться?
– Дождитесь, когда закончит Милочка, она вон в том зале, третья дверь справа, она балетмейстер у средней группы детей. Лучано – ее жених, он часто приезжает к ней, его здесь все знают.
– Он курит? – спросил я в надежде, что женщина не обратит внимание на абсурдный вопрос.
– Да, курит.
Я дождался конца репетиции, увидел, как из распахнутых дверей выбегает стайка разгоряченных, кисло пахнущих потом детишек и заглянул в зал. Увидел стройную молодую женщину в черном трико и черной же короткой юбочке, тихо беседующую с концертмейстером – такой же молодой и весьма привлекательной пианисткой в джинсах и желтом просторном свитере крупной вязки.
– Вы – Мила? – Я чуть не поймал за руку девушку в черном трико, так стремительно танцовщица двигалась в сторону выхода.
Она резко затормозила, повернулась. Она была очень хороша. Ярко-синие ее глаза были обрамлены густыми черными ресницами, маленький рот слегка подкрашен терракотовым тоном помады.
– Я ищу Лучано, – сказал я.
Глаза ее увеличились втрое! Она широко улыбнулась.
– А вы, собственно, кто?
– Да никто, по сути. Надо поговорить.
Мы расположились в конце коридора на маленьком диванчике. Я рассказал ей, скрывая характер преступления, в котором обвиняют мою «жену», историю поисков свидетелей.
– Я поняла. Да, Лучано, когда дожидается меня, часто выходит на крыльцо покурить. И если он действительно видел вашу жену, то обязательно даст показания. Да вот только его нет в Москве, он вернется лишь через неделю, у него проблемы…
Я предложил ей связаться с ним по скайпу.
– Я бы с радостью, но с ним пока невозможно связаться – он сейчас в горах. Его семья занимается окороками, может, слышали – прошуто? Свиной вяленый окорок? Так вот, Лучано сейчас в горах, там, где сушатся эти окорока, там ожидается какая-то серьезная проверка. Как только у него будет возможность связаться со мной по Интернету, я сразу же поговорю с ним о вашей жене, и если он ее вспомнит, то позвоню вам, организую разговор по скайпу.
Несмотря на появившуюся надежду на алиби, я вышел из студии с тяжелым сердцем. Это же надо – какая неудача! Итальянец словно специально спрятался от нас в горах, среди свиных окороков, чтобы только оттянуть благословенный момент дачи свидетельских показаний, способных освободить Лену от тяжких обвинений.
Когда я вернулся, Лена сидела на диване. Лицо ее опухло от слез. Я, оставляя ее одну, догадывался, что ей будет тяжело оставаться в квартире, где все напоминает ей о муже, пусть уже и не любимом, но живом, но, с другой стороны, я дал ей возможность вспомнить тот вечер, осознать до конца, что произошло.
Я сел рядом, обнял ее, рассказал о встрече с танцовщицей. Она слабо улыбнулась.
– Вот видишь! Может, через неделю мы получим доказательства моей невиновности и я наконец успокоюсь?
Квартира была чисто вымыта, но мне все равно казалось, что в воздухе витает дух покойника, стоит какой-то специфический запах. Но скорее всего этот запах был все-таки воображаемым.
Лена собрала в сумку необходимые ей вещи, и мы, заперев квартиру, поехали домой.
По дороге с нами связался Костров, сказал, что есть разговор. Мы встретились у нас, за ужином.
– Я встречался с Неустроевым, – сказал Ефим Борисович, и по выражению его лица я понял, что ничего хорошего он нам сообщить не может. Наверняка выложит что-то, что лишь усугубит подозрения самого Кострова в отношении Лены.
– И что, он нашел новые улики против меня? – усмехнулась, побледнев, Лена. Оказывается, мы с ней одинаково мыслили и чувствовали!
– Если в прошлый раз он рассказал мне, чем его заинтересовал ваш ноутбук, Лена, то в этот раз мы говорили с ним исключительно о Львове. И, поскольку, он сам не может ответить на вопросы… – здесь Костров сам поперхнулся своей бестактностью, – то, возможно, вы, Лена, прольете свет на некоторые стороны его жизни, интересы.
– Валяйте, – сказала, откинувшись на спинку стула, Лена и даже отодвинула от себя тарелку с рыбой.
Катя, накрыв на стол в кухне, кормила детей в детской. Я вдруг подумал, что наша квартира находится сейчас как бы на военном положении. Новые люди, новые порядки, да и в квартире как-то непривычно тихо, воздух наэлектризован. Вот и Лена на грани истерики. Я и не знал, что она может быть такой. Нежелание увидеть мою возлюбленную в искаженном, изуродованном животным страхом виде наложилось на обыкновенное любопытство. Что сейчас будет? А вдруг она обложит нашего сыщика матом, а то и шарахнет его тарелкой по голове? Я же совсем ее не знал! Но как приятно было ее узнавать, настоящую, во всех своих естественных проявлениях, жаль, конечно, что при таких трагических обстоятельствах, но все равно – натуральную, живую, переполненную эмоциями, с застывшей слезой на нежной щеке… И как же хотелось ей помочь, поддержать ее, защитить!
– Вам известно что-нибудь об интересах вашего мужа?
