– Здравствуй, Василий! – сказал Гуров, подойдя к Ремезову со спины и остановившись в трех шагах. Кто его знает, а вдруг нахлынут воспоминания, а в руке тяжелая от засохшего на ней раствора совковая лопата.
Ремезов медленно повернулся, смерил гостя взглядом с головы до ног и так же неторопливо вытер тыльной стороной ладони пот со лба. И еще сыщик заметил, как глаза бывшего уголовника метнулись по сторонам. Привычки остались, подозрительность тоже, но что это означает? Что Ремезов все еще промышляет грабежами или просто никому не верит и боится, что за ним придут еще раз уже без причин, а потому что он уже сидел? Похож или не похож он на того человека, что приходил, по описанию свидетелей, с Левкиным в день его гибели на квест? А если бороду приложить?
– Не узнаешь? – снова спросил сыщик.
– Узнаю, – с вызовом ответил Ремезов. – Вас забыть сложно.
– Что это? – улыбнулся Лев, подходя ближе. – Неужели такая неприязнь сохранилась в душе? Кажется, в то время все было честно. Ты жил преступным промыслом, моя работа заключалась в том, чтобы защищать людей от таких, как ты. Я тебя взял с поличным и доказал, что ты виновен. Что не так?
– Я теперь что, должен вам на шею при встрече бросаться? – поморщился Ремезов и как-то затравленно стал озираться по сторонам.
– Идем-ка присядем, – кивнул Гуров на новенькие лавочки, составленные у заборчика в ожидании установки.
Они сели. Ремезов сразу полез за сигаретами, закурил, держа сигарету по-зэковски, огоньком в ладонь. Гуров продолжал смотреть на него внимательно и оценивающе.
– Зачем пришли? – глухим голосом спросил Ремезов. – Старые дела?
– А если новые?
– Я в завязке, начальник. Много лет в завязке, хоть меня и «сватали» много раз. Вот работаю. Целыми днями работаю, от себя уйти хочу.
– Слушай, Василий. – Гурову пришел в голову один вопрос, который он захотел тут же задать бывшему уголовнику. – Скажи, а за что вы все полицию ненавидите? Ты вот можешь ненавидеть лопату за то, что она тебе не дает перевернуть и перемешать одним движением сразу кубометр раствора? Ты можешь ненавидеть свои руки или спину, что они не могут позволить тебе перенести в дом сразу восемь мешков сухих смесей? Так и мы не позволяем вам делать то, чего природой не предусмотрено. Обществом не предусмотрено.
– Не надо, начальник! У меня нет ни к кому ненависти, нет ни на кого обиды. Даже на тех бывших дружков, которые меня в падлы записали, потому что не пошел с ними на дело. Тебе не понять, начальник, что такое стоять одной ногой в ночи, а второй на солнце и выбирать, куда шагнуть. Ты вот смотришь на меня как на бывшего «сидельца», что, мол, с него взять! А у него душа, может быть, есть, открылась душа. Спросишь, раскаиваюсь ли за прошлое? А я просто не хочу о нем думать и вспоминать. Я его вычеркнул из памяти, я за него отсидел честно весь срок.
– А теперь? – осторожно спросил Гуров.
– Ничего теперь! Просто я разницу увидел, почувствовал, через ноздри пропустил, через душу свою. Понимаешь, начальник, я увидел разницу, когда к тебе относятся как к скоту, а когда как к человеку. Есть нормальные люди, у кого семьи, квартиры, телевизоры, дети, которых они водят в парк на качели и в зоопарк. А есть угрюмая кашляющая масса в серых робах, есть паханы с гнилыми зубами и глазами, полными ненависти ко всем вокруг. Это целый мир, наполненный ненавистью и лагерной вонью. И я сделал свой выбор. Пойми, начальник, что здесь я человек! Не Ремез, не Ряха, а Васек. Иногда даже Василий Борисович. Меня уважают, я смотрю людям в глаза как равный. И я понял, что стыдно считаться бывшим преступником. Ты это понимаешь, начальник?
Гуров смотрел на Ремезова, видел, как подергиваются желваки на его скулах, как в глазах, полных ожесточенности, очень беззащитно появляются слезы. И как этот большой и сильный мужик пытается усилием воли унять эту подступающую к глазам и горлу влагу. А ведь я не зря жизнь прожил, подумал он. Вот глядя на таких, и думаешь, что не зря. Говорят, что колония не перевоспитывает. А вот и нет, она дает возможность сравнить и почувствовать разницу, сделать выбор. Между прочим, сделать самому!
– Ладно, Василий Борисович. – Гуров поднялся и похлопал Ремезова по плечу. – Это ты хорошо сейчас сказал обо всем, о себе. Я же просто мимо шел, увидел, вот и решил поговорить, узнать, как ты. Приятно удивился, что ты работаешь. Ну, будь здоров!
Прораба Гуров нашел в соседнем коттедже. Черноволосый, с большим животом, крикливый, с насмешливыми глазами мужчина посмотрел в удостоверение Гурова и махнул рукой, как настоящий заговорщик, уводя гостя на задний двор новостройки, где была навалена гора еще не вывезенного строительного мусора.
– И что тут у нас интересного для МВД? – спросил он, закуривая и сплевывая. – Нами вроде не уголовный розыск должен интересоваться, а кто-то вроде отдела по экономическим преступлениям. Или кража века произошла?
– Ничего не произошло, – улыбнулся Лев, глядя в смеющиеся глаза прораба. – Про одного человека хотел втихаря расспросить. Только вы ему не говорите, что я расспрашивал.
– Мое дело – сторона. Раз не надо ему знать, значит, и не узнает. О ком речь? У меня шустрых ребят, за кем глаз да глаз нужен, много.
– Вася Ремезов. Он у вас тут вроде разнорабочего.
– Упс! Ремезов, говорите? Жаль, хороший парень и работник старательный. Между прочим, практически единственный непьющий.
– Да вы не спешите выводы делать, – перебил прораба Гуров. – Я ничего плохого про него вам рассказывать не собираюсь. Наоборот, расспросить хотел.
– Да знаю я, что он судимый, – поморщился прораб, и его глаза перестали быть смешливыми. – Это его беда, он от всех скрывать пытается, но ведь земля слухами полнится, как в старину говорили. Все и так знают, многие не верят, что он за грабежи сидел. Знаете, ребята молодцы, что хоть с расспросами не лезут к нему.
– Скажите, вы верите, что он завязал? – коротко спросил Гуров.
– Вы бы видели, как он работает, не задавали бы таких вопросов. Я ведь знаю, что в уголовной среде работать самому, своими руками – постыдное дело. Только воровать и отнимать. И семью им заводить нельзя…
– Да, есть такие старые понятия, – отмахнулся Гуров. – Вы лучше мне скажите, где был Ремезов вот в эти дни. – Он достал маленький карманный календарь и обвел авторучкой две даты.
Прораб удивленно взглянул на календарь и что-то прикинул в уме. Потом уверенно заявил:
– Здесь был. В поселке. У нас получился простой из-за того, что материалы вовремя не подвозили, и пришлось потом полторы недели нагонять. Ребята работали по двенадцать часов, а то и больше. А Ремезов живет вон в том доме с теткой. – Прораб показал в сторону кучки частных домов, которых еще не коснулось веяние современной архитектуры. – Вкалывали все до седьмого пота. Так что он или дома, или здесь. Хотя если в поселке что-то, то… тут я поручиться не могу.
– Странно, – вздохнул Гуров, убирая календарик в карман.
