Я много думаю об этой истории. Прожив долгую жизнь в горах и пройдя все тяготы оккупационного режима, Хельберг понял, насколько слова ограничивают наши ощущения. Он хотел, чтобы участники похода не рассуждали друг с другом о великолепном ландшафте, а сконцентрировались на собственном переживании этого великолепия. Слова способны подорвать волшебство момента. Никаких слов не хватит, чтобы полностью передать настроение. Безусловно, поделиться своими сильными впечатлениями бывает приятно, но зачастую речь отдаляет нас от происходящего. Меня не раз осеняло, что сложнее всего описать такие простые радости, как разглядывание зеленого мха на камне. Хельберг хотел, чтобы каждый в его группе полностью посвятил себя созерцанию гор, неба, мхов и растений, в очередной раз пробуждающихся от зимней спячки, и размышлениям о таинствах природы.
21
Возможно ли одновременно присутствовать в мире и – отсутствовать? Думаю, вполне.
Самые важные моменты для меня – короткие мгновения, когда я смотрю вдаль и растворяюсь в окружающем ландшафте, когда рассматриваю зеленый мох на камне и не могу оторвать от него взгляда или когда держу на руках ребенка.
Время останавливается, и я одновременно присутствую всей душой и полностью отсутствую. Мгновение превращается в вечность. Точнее, мгновение и вечность сливаются воедино. Я понимаю, что они полные противоположности, две крайние точки на одной шкале, но порой я, как и поэт Уильям Блейк, не в состоянии отличить миг от вечности:
Небо синее – в цветке, В горстке праха – бесконечность; Целый мир держать в руке, В каждом миге видеть вечность
[12].
В такие мгновения – ради них и живу – я ощущаю себя ловцом жемчуга, открывающим первую попавшуюся раковину и обнаруживающим безупречную жемчужину.
Ни вечность, ни мгновение, ни чувства, вызванные находкой жемчужины, «не существуют во времени», как писал философ Сёрен Кьеркегор.
В обыденности время линейно. Это «бесконечная последовательность», не обладающая никакой внутренней иерархией.
Но внезапно все меняется. Оказывается, что последовательность вовсе не бесконечна. Из одной секунды уже не проистекает другая. Но и нет противопоставления прошлому или будущему – просто ход времени прекращается. Говоря словами Кьеркегора, «бесконечная последовательность останавливается»
[13]. Время замирает.
Когда я читаю что-то подобное, мне всегда кажется, что я понимаю смысл не до конца, но вряд ли кто-то может похвастаться, что ему понятно абсолютно все. Так что не переживайте. Мне нравится размышлять над этими словами, ведь они описывают то, что я испытываю на природе, в постели и во время чтения. В молодости мне представлялось, будто мои чувства уникальны, но сейчас оказывается, что это не так.
Когда мы закрываемся от мира, нас охватывает внутреннее спокойствие и тишина. В той или иной мере это способен почувствовать каждый из нас, и я уверен, что подобные ощущения нужно культивировать. Во время горных походов я нередко беру с собой поросший мхом камешек. Дома я кладу его на кухонный стол, чтобы почаще вспоминать о тишине, а самые красивые камни дарю близким. На моем рабочем столе в офисе тоже всегда лежит камень.
22
«Сочинять стихи – значит слушать свое грядущее, – говорит Юн Фоссе. – Поэзия поднимает на поверхность то, что уже существует. Именно поэтому при встрече с великой поэзией у нас возникает чувство, будто мы давно все это знали, но просто не подозревали». Как и в случае Витгенштейна, на Фоссе большое влияние оказал ландшафт Западной Норвегии. Если вы слышите то, что вам говорится, вы об этом и пишите. «Язык слушает сам себя». Мне кажется, Фоссе имеет в виду, что все, что истинно и непосредственно, исходит изнутри нас самих. Все, что приходит извне, уже было рассказано кем-то другим. Все важное и уникальное сокрыто внутри нас.
Нужно только «вновь и вновь заставлять себя обретать мир с самим собой». Юну Фоссе удается делать это на западе Норвегии, в Осло и в пригороде Вены. Вообще я считаю, что жизнь становится интереснее, когда чувства обретают бóльшую свободу. Я чувствую и мыслю – следовательно, существую. Ведь помимо привычек, которые во многом нас ограничивают, людьми управляют чувства. Об этом легко забыть, поэтому полезно время от времени обращаться к мыслям таких людях, как Нансен, Хельберг и Фоссе.
23
Не стоит ожидать, что мы когда-либо раскроем тайну нашего внутреннего безмолвия.
Даже если людям удастся разгадать все остальные загадки мира, внутренняя тишина останется тайной. Наука не сможет описать тишину с помощью слов и чисел: тишина никогда не повторяет самое себя, и всякий раз она разная. Наука зиждется на продолжительных наблюдениях, на доказательствах. Она объясняет материальное – то, что было в какой-то момент создано, а точнее, то, что мы способны увидеть и распознать. За пределами этого узнавания находится тишина. «…Разумеется, можно верить, что существует только осязаемое, материальное. Но тогда ни поэзия, ни философия, ни музыка Баха не существуют», – заключает Фоссе. Однако в таком случае исчезнут не только поэзия, философия и Бах – Фоссе подразумевает и нас с вами.
Имейте в виду, что ваша внутренняя тишина отличается от той, которую ощущают другие. У каждого своя собственная тишина.
24
В музыке отсутствие звуков – естественное явление. Музыка Бетховена – та, та, та, таа… – потрясает, но больше всего я люблю цезуры – паузы между нотами, тишину между партиями разных инструментов. Эти мгновения пробуждают во мне необыкновенно сильные чувства.
Исследователи доказали, что такого рода интервалы активизируют нашу позитивную нервную активность. Мой собственный опыт это подтверждает. Мы слышим не только звуки. Именно неожиданные паузы в музыке Бетховена пробуждают наш разум и разжигают в нем искру. Композитор знал, что, погрузившись в тишину, сознание расширяется вовне. Это было известно и трубачу Майлзу Дэвису: он уделял особое внимание промежуткам между нотами. Когда в зале, готовом взорваться аплодисментами после выступления музыкантов, на миг становится тихо, создается ощущение, будто мозг переключает коробку передач.
Как известно, в молодости Бетховен лишился слуха. Несчастье позволило ему открыть собственную оригинальность и обрести свободу. Бетховен написал Девятую симфонию, обращаясь к звукам, которые существовали лишь в его голове. Во время премьеры он стоял спиной к публике, дирижируя оркестром. По окончании выступления Бетховен повернулся к зрителям, чтобы увидеть, хлопают ли ему или свистят. Публика не просто аплодировала: ее восторженные крики оказались столь громкими, что для восстановления спокойствия пришлось вызвать полицию.
