Взял я Константина Константиновича так аккуратно под локоток и отвёл в сторонку.
– Вы, товарищ генерал лейтенант, в деле нашей бригады не видели, и что мы с немцем можем сделать, не знаете. Вон, видите, стоят капитаны 3-го ранга Бузинов и Литовчук? Они вместе с нами в Евпаторийском деле были, всё видели, как мы воевать можем. Вы поспрошайте, если что, как выглядит зажаренный целиком моторизованный полк СС.
– А сейчас, Константин Константинович, не извольте беспокоиться, и давайте веселиться. Пока на фронте затишье, на столе вкусная всячина, и вам и нам улыбаются прекрасные женщины.
Рокоссовский подозрительно прищурился:
– Что-то вы, товарищ генерал-майор, по старорежимному заговорили? Или у вас там так принято?
- Никак нет, Константин Константинович, просто товарищ Сталин придумал нам легенду и попросил ей соответствовать, хотя бы временно. Вот на старости лет и приходится вживаться в роль старорежимного офицера, что служит России, а не царям... Хотя не такая уж и роль. Насчет семнадцатого года ничего сказать не могу, но в любом другом роковом году, не глядя, выступил бы на защиту Отечества. И плевать, кто в России правит и кто на неё войной пошёл, хоть Дмитрий Донской и Мамай. На нас напали людоеды! Это вам так, в порядке информации.
В ответ на эти слова Рокоссовский ничего не сказал, только крепко пожал мне руку. А дальше… Дальше были песни и танцы до упаду, причём при полном отсутствии алкоголя. Когда собираются действительно хорошие люди, им совсем не нужно пить для поднятия настроения. И именно тут я ощутил, что все эти мужчины и женщины, которые в нашей истории на данный момент в своём большинстве были уже мертвы, стали для меня своими. И горячие губы Алёны, прижавшей меня к стене в тёмном коридоре, это знаете, пьянит сильнее любого вина. Я, считавший себя стариком, прошедшим огонь, воду, медные трубы и сам ад, вдруг снова почувствовал себя юным лейтенантом, и ответил ей на поцелуй с пылом давно минувших двадцати пяти лет.
- Знаете, девушка, – сказал я, отдышавшись, – если ваши намерения серьёзны, то должен сказать, что никаких ППЖ у меня в бригаде не будет. Если есть у вас такое намерение, то идём к Леониду нашему Ильичу и расписываемся, как положено. И пусть только смерть разлучит нас.
В ответ она снова повисла у меня на шее. Вот и пойми после этого женщин.
12 января 1942 года. Вечер. Окрестности Симферополя. Капитан Тамбовцев Александр Васильевич.
По приказу генерал-майора Бережного мне пришлось отправиться из штаба своей бригады в Симферополь. Было необходимо повидаться с нашими телевизионщиками, которые после освобождения города временно обосновались там и по поручению товарища Сталина монтировали телефильм, рассказывающий о зверствах немцев, румын и их татарских прихвостней на территории Крыма. Вещь должна получиться убойной. Озвучивался фильм на двух языках: русском и аглицком, для воздействия на аудиторию наших союзников. Товарищ Сталин довольно быстро понял смысл термина "информационная война" и дал зелёный свет подобным мероприятиям. Как я понимаю, над этим вопросом теперь работаем не только мы, но и вся пропагандистская машина Советского Союза.
Поехал я туда на трофейном "оппель-капитане", который любезно дал мне напрокат капитан Борисов. Другой свободной техники в бригаде просто не было. В степных районах Крыма обстановка относительно спокойная, но на всякий случай я прихватил с собой броник и немецкий "МГ" с солидным запасом патронов. Это помимо штатного вооружения и сопровождения в лице сержанта морской пехоты Кукушкина, который должен был в Симферополе принять под своё командование группу морских пехотинцев, выписавшихся из госпиталей, и препроводить их в бригаду.
Поездка, в общем-то, прошла без приключений. Только уже в сумерках, на подъезде к Симферополю у "оппеля" спустило колесо. Пока водитель менял его, совсем стемнело, и я не рискнул соваться в город. Во-первых, в темноте можно было запросто съехать с дороги и наскочить на шальную мину, а во-вторых, я не знал пароля и не имел ночного пропуска. К тому же, местные орлы из бывших партизан могли сдуру шарахнуть по нашей машине со всех стволов – ведь мы ехали на немецком "оппеле".
Поэтому я велел водителю свернуть во двор заброшенного дома, чтобы переночевать там, а утром, как положено всем белым людям, въехать в Симферополь.
Мы с сержантом Кукушкиным обошли дом и подворье, убедились, что в нём нет ни одной живой души. На кухне разожгли огонь в плите, поставили на неё большую кастрюлю и стали варить гречневую кашу из сухпая. Вот тогда-то я и познакомился с Николай Николаевичем.
Когда каша уже почти сварилась и хозяйственный водитель, ефрейтор Костюк, бросил в неё мелко порезанное сало, я услышал за окном подозрительный шорох. Кивнув сержанту, я вместе с ним на цыпочках вышел из дома и в темноте увидел у окна чью-то маленькую фигуру.
- А ну, стоять! – грозно крикнул сержант Кукушкин и для пущего эффекта передернул затвор своего "калаша".
- Ой, дяденька, не стреляй! – отозвался из темноты испуганный детский голос. – Это я, Николай...
Потом, подумав немного, добавил:
– Николаевич.
Николай Николаевич оказался пацаном лет двенадцати, худым и грязным. Он был одет в рваный и замасленный ватник, стоптанные ботинки и грязный поношенный треух. Узнав, что перед ним свои, советские, он очень обрадовался. Как оказалось, дом, в котором мы остановились переночевать, принадлежал до войны и оккупации его родителям. А теперь Николай Николаевич остался единственным его жильцом.
Мальцу наложили каши, налили сладкого чая. Костюк, порывшись в своём бездонном "сидоре", извлек из него завернутый в тряпицу кусок трофейного немецкого шоколада. Насытившись, Николай Николаевич рассказал нам печальную историю своей семьи.
- Немцы вошли в Симферополь 1 ноября 1941 года, – начал свой рассказ Николай Николаевич. – На другой день они расклеили везде бумаги, где говорилось, что жители города и окрестностей должны сдать в комендатуру всё продовольствие, имеющееся в семье. Кто не сдаст и спрячет еду – тому расстрел.
Второй приказ был о том, чтобы все немедленно зарегистрировали в городской управе всю живность: кур, петухов, уток, гусей, овец, коз, свиней, коров и телят. А также лошадей, у кого они были. Без разрешения управы пользоваться своею живностью тоже было запрещено под угрозой расстрела. Через несколько дней немцы с татарскими полицаями пошли с обысками по домам. У моего друга Петьки мать спрятала козу – у Петьки была маленькая сестренка. Но козу нашли – донес сосед-татарин, и мать забрали. Потом пришёл тот татарин, Хасан его звать, и сказал, что мать Петькину немцы "оформили" – расстреляли, значит, а козу он заберёт, потому что немцы отдали её ему, как их верному помощнику. А Петькина маленькая сестрёнка всё время плакала, звала маму, и есть хотела. А потом она умерла, – тут Николай Николаевич не выдержал, и всхлипнул.
- А потом немцы собрали всех евреев, вывели их за город и расстреляли, – продолжил свой страшный рассказ парнишка. – Они вообще каждый день кого-нибудь расстреливали. А румыны ходили по домам и отбирали у людей вещи, которые им казались ценными. Они тащили всё, что попадалось под руку. Даже один раз упёрли старое мамкино полотенце, а со стола на кухне – четыре картофелины и головку лука.
