На следующее утро Катя позвонила Гоче, спросила про церковь в Подмосковье, куда тот ездил каждое воскресенье и очень хвалил священника. Гоча сказал, что сегодня не поедет, у него гости из Тбилиси, просил передать поклон отцу Василию.
Часовщик Максим знал, куда ехать, обрадовался ей, поздравлял со старым Новым годом и вскоре уже стоял у ее подъезда, тер стекла старенькой «Тойоты». Храм находился в деревне в тридцати километрах по Волоколамке.
Служба уже давно началась, народу было много. Катя нашла себе местечко у колонны и стала слушать, крестилась вместе со всеми. Храм был восстановленный, старых фресок не сохранилось, на отштукатуренных и побеленых стенах висели небольшие иконы, в основном нового письма, такими же новыми фресками был расписан только верхний плафон. Пожилой батюшка ходил медленно, ему помогали второй батюшка, дьякон и мальчики-пономари. Все были в золотом праздничном облачении.
Высокий, стройный, лет сорока регент, с отрешенным и светлым лицом вел многоголосый хор левой рукой, сам молился и кланялся, поворачиваясь к алтарю. Праздных лиц не было. И священники, и прихожане – все стояли на службе. Молились.
Кате сделалось легче на душе, она будто дома, среди родных людей оказалась. И она вместе со всеми просила Господа о том, о чем просили все, и о своем. Просила за отца, просила не оставить мать, читала вместе со всеми общие молитвы и успокаивалась. Она почти забыла то, что привело ее сюда, даже наивные слова Алексея, что надо учиться уважать себя, нечаянно вспомнила, а Андрея как будто не было. И всех этих вопросов…
Катя почувствовала себя смелее, но, встав в небольшую очередь к исповеди, заволновалась. Чтобы успокоиться, шептала простые молитвы, а сама все думала невольно, как будет разговаривать с батюшкой. Представляла себе, как он скажет строго, чтобы она оставила свой блуд, или даже прогонит ее. Она хотела сказать батюшке, что любит Андрея, что в этом нет греха, что любовь ее чистая. И тут же понимала, что всего этого говорить нельзя, надо каяться, говорить «грешна» и стоять, потупив голову, когда батюшке выслушивать про чью-то любовь, да и такая ли она чистая? У нее не было опыта такого тяжелого греха, она пыталась вспомнить, в чем каялась на прошлой исповеди, и не могла, то все были мелочи жизни.
– Девушка! – шептал кто-то сзади и подталкивал под локоть.
Катя вздрогнула, священник ждал ее. Глядел маленькими старческими глазами из-под седых бровей. Лицо светлое, в мягких морщинах, заросшее редкой белой бородой до самых глаз. Когда подошла, они встретились взглядами, и тут глаза его как будто ожили. Он положил правую руку с концом епитрахили ей на плечо, другой рукой – сухой, старой – взял её руку, сжал и заставил посмотреть на себя:
– Как тебя зовут, моя хорошая?– спросил негромко.
– Катя.
Батюшка смотрел, не отрываясь, взгляд его слезящихся, красноватых глаз был спокоен, почти ничего не выражал, только изучал ее. Он был одного роста с Катей, погладил ее по плечу и, чуть подавшись вперед, спросил очень тихо:
– Плохо тебе, милая? Душа мечется? – он говорил медленно, давая ей понять, что говорит.
Катя с удивлением, растерянностью и страхом смотрела, понимала и не понимала его простые слова и не знала, что отвечать.
– Не могу дать тебе причастия сегодня, – он помолчал, вглядываясь в Катино лицо, – ты приходи ко мне, посидим, поговорим, ты не здешняя, вижу, ну и приходи, как службу кончим.
Катя все смотрела с вопросом в глазах.
– В школе спроси, где отца Василия каморка. Да не горюй, моя хорошая, жизнь длинная!
Отец Василий был уже в простом, застиранном, когда-то черном подряснике. Сидел в маленькой длинной комнате за письменным столом. Катя вошла робко. Комната была обустроена в бросовом углу под лестницей. Самодельные стеллажи с книгами занимали три стены, к некоторым из-за лестницы можно было добраться только на коленях. Старая большая икона стояла в углу на подставке, перед ней крохотным огоньком горела лампадка. Батюшка показал Кате на стул, сам волоком вытащил свой из-за стола, поставив напротив, уселся и дружелюбно посмотрел на нее:
– Садись, дочка. На людях ты не сказала бы всего, а тут я тебя послушаю. Что стряслось? Любовь, видно? Беременная ты?
– Нет, батюшка, то есть… – Катя замялась, думая, с чего начать, потом заговорила, опустив голову, – я люблю одного человека, он женат, у него жена и ребенок… большой уже. Он их любит и не хочет бросать, и я, конечно, этого тоже не хочу. Он просит, чтобы я была с ним, чтобы мы жили…
Катя горела от стыда и неловкости, она запуталась и остановилась. Посмотрела виновато на отца Василия.
– Это все очень плохо? – спросила.
– Почему же все? Он человек-то добрый? Как его зовут?
– Андрей. Он очень хороший, он помог мне очень, моему отцу, он много хорошего сделал, я не просила его… И он ничего не просил, – спохватилась, – не хотел от меня ничего. Мы… мне кажется, он тоже любит меня, так же может быть?
– Да ты не торопись, милая, время у нас есть, ты и сама послушаешь, что с тобой делается. И не думай обо мне. Исповедь, она не перед попом отчет. Вот и икона у нас с тобой хорошая, и Господь от нас, будем верить, не отвернется. Не торопись, думай и говори. И я, грешник, с тобой рядом побуду. – Батюшка не выглядел расстроенным или скорбящим по ее грехам.
– Я все рассказала… Не знаю, как мне быть, он женат. – Она тревожно посмотрела на отца Василия. – Мне можно его любить?
– Любить нужно всех… – отец Василий глядел в пол, мимо Кати и раздумывал. Потом хлюпнул насморком, достал измятый платок из кармана и высморкался. – А родители твои где живут?
– В Сибири. В Иркутской области.
– А ты в Москве работаешь. Давно здесь?
– Полгода…
Отец Василий задумался, потом поднял на Катю умные спокойные глаза:
– Не хотела бы домой вернуться? И у него в семье все по-старому наладится, ведь ты говоришь, он любит своих?! И твоя душа успокоится дома потихоньку?
Катя с удивлением смотрела на священника:
– Дома… я не знаю… у нас там работы совсем нет. Мы с матерью даже рыбу крали, – брякнула Катя.
– Как же так получилось? У кого? – улыбнулся отец Василий.
Катя стала рассказывать сбивчиво про копченую рыбу, про нужду, досадуя на себя, что сказала. Это не имело отношения к делу. Она нервничала, волновалась и от этого запутывалась еще больше. Ей хотелось извиниться и уйти. Отец Василий наблюдал за ней с тихой улыбкой, потом сказал грустно:
– Да-да, понимаю, так-то бы не надо, конечно. Вы не одни такие, трудно сейчас, но жить можно, терпеть надо, это ведь не самое страшное. Человек всегда терпит. Там вы нужду терпели, но вместе, и всё честно было, здесь тебе другое испытание. И тут ты одна! Из многих зол выбираешь! Одной всегда тяжелее.
Катя сидела и, забыв о священнике, представляла, как собирается и уезжает. Можно было, конечно, можно, казалось ей ясно, батюшка был прав. Только получалось, что она попользовалась Андреевой щедростью и сбежала.
