Сережа будто ждал команды, вскочил, открыл двери восьмерки, долго возился в машине, выставив наружу тощий зад в новых голубых джинсах.
– Помер он там, что ли? – сказал Миша. Подскочил, подкрался по-кошачьи, легонько пнул Сережу по заду, и к общему хохоту вместе с пинком машина вздрогнула, изрыгнула тяжелую волну звука.
– Заработало! – объявил Миша и поклонился публике.
Освободившийся от своего дела Сережа с нежной улыбкой дал ему ответный пинок коленом.
На этом препирательство закончилось. Собратья встали рядом и в такт накатывающим звуковым волнам выводили жирными от воблы пальцами и ртами: «Дым сигарет с ментолом… пам, пам, пам… пьяный угар качает…»
Когда стихли волны, все зааплодировали, включая певцов, а Шурик хлопал до одеревеневших пальцев.
– Ну как, Саня? – спросил Миша, разливая водку.
– У нас такого не было.
– Братва подарила. Сейчас в интернате так всех петь заставляют. Называется «минусовка» – музыка без голоса. Хочешь, еще споем?
– Конечно.
Они выпили и запели – только сидя. Что они пели, Шурик толком не разобрал, куда интереснее было наблюдать за тем, как они раскачиваются на табуретках, и лица у них, как у готовых разреветься детей. Сережа и вправду пустил слезу.
Третья песня понравилась ему куда меньше двух предыдущих, а четвертую он еле высидел. От выпитого стало совсем легко, он отвалился на спинку дивана, несколько раз поглядел на Дину: та, улыбаясь, неотрывно смотрела на певцов, шевелила губами вслед за их движениями – и, когда разлили еще по одной, хлопнул себя по колену и сказал:
– А я так, голосом могу! – и заорал, не дожидаясь приглашения:
Ай, ду-ду-ду-ду-ду-ду,
Потедял депой дуду,
Потедял депой дуду
На Бодисовском дугу.
Шадил, шадил, не нашел…
– Что он несет? – недоуменно спросил Миша.
– Хрень какую-то, – ответил Сережа и замахал руками перед лицом Шурика. – Саня! Саня!
Шурик увидел, что его не слушают, и вмиг обвис лицом:
– Чего?
– Завязывай, Саня.
– Я не Саня.
– А кто ты?
– Шурик.
– Без разницы. Завязывай. Выпьем давай…
– Не буду.
– Как хочешь, – сказал Сережа, пододвигая к нему полную стопку.
И как-то разом исчезла недавняя радость, будто выпал он из весело подпрыгивающей телеги, как это случилось однажды в детстве. Миша с Сережей вдруг отвернулись и заговорили с парнями о чем-то своем. Шурик вздохнул глубоко, отодвинулся от них на другой край дивана и притих. Поплыл красный скелет «жигуленка», потемнело в глазах – это подходили слезы. Он зажмурился и сидел так, пока не почувствовал, как кто-то легонько толкнул его в плечо.
Открыв глаза, он увидел мелькание розовых ноготков, за которым проступало улыбающееся лицо девушки.
– Чего остановился? Потерял дуду… ну?
– Ты слышала?
– Конечно. Пой дальше.
– Слова забыл.
– Бедненький.
Маленькая рука приблизилась к его лицу и стерла мокрое со щеки.
* * *
Только эту последнюю фразу Шурик и помнил потом, после того как, проснувшись, увидел, что лежит на певучей припухлости дивана, рядом – пахнущее машинным маслом пластиковое ведро. От незнакомой боли раскалывалась голова. Сквозь щель запертой двери проглядывала стрелка света, отражаясь на потолке размытыми фигурами.
Ему стало грустно, потом страшно, но длилось это недолго – заворочался ключ в замке…
То был не Сережа, и не Миша, и не кто-то из прочих. Пришла Дина.
Ее имя стало тем единственным именем, которое он выговаривал, не искажая ни звука.
Дина показалась в дверях гаража, и вместе с ней вошел в бетонный короб утренний воздух, терпкий от тополиной листвы.
Она села рядом с диваном, и Шурик увидел обращенные прямо в лицо ему сомкнутые, покрытые матовым налетом нейлона колени – маленькие, острые, совсем непохожие на расплывчатые даровые колени недавней жены.
Шурик замер. Заметив это, она засмеялась:
– Чего смотришь? – и прикрылась отговорившими руками в блестящих розовых ноготках.
Смутившись, он поднялся, чувствуя костями, как заныли под ним диванные пружины. Он искал вопрос, который надо задать, чтобы развеять неловкость, и нашел – похлопал двумя пальцами по запястью.
Рука в ноготках поднялась с колена и плавно развернулась перед ним всеми пятью длинными пальцами.
– Утра?
– Ночи. – Она улыбалась по-доброму снисходительно.
– Так рано пришла. А где ребята?
– Скоро будут здесь. Тебе надо уходить.
– Ребята сказали?
– Я.
Он опять застыл.
– Голова болит?
– Нет.
– Болит, болит… – Она слегка нагнулась к нему и потрепала по волосам. – Пойдем, чаю попьешь. Я знаю где.
* * *
Дина была девушка худенькая, одевалась скромно, но с каким-то скрытым вызовом, симпатичная, тонкая девушка, каких Шурик видел часто, но никогда не примерял их к себе, считая, что по неписаному, но твердому порядку они предназначены другим людям, совсем не похожим на него. Она была моложе Шурика лет на пять или больше, но он чувствовал, что Дина старше его – наверное, потому, что похожа чем-то на дядю Константина Сергеевича, который всегда заранее знает, что кому следует делать, ведет за собой молча и только в конце говорит, куда и зачем привел.
Они долго ходили по дорожкам запущенного парка, молчали, а когда схлынула первая утренняя суета проснувшегося города, сели в тряскую маршрутку, поехали в центр и вышли на круглой площади, в середине которой стоял на каменной тумбе сопротивляющийся ветру долговязый серый человек.
Они вошли в дверь под желтой нерусской надписью – и там будто переломился свет.
Шурик увидел перед собой огромного, развалившегося на скамейке яркого клоуна в полосатых чулках. Не замечая его, мимо ходили молодые красивые люди. Они улыбались, говорили о чем-то непонятном, но радостном, размахивали руками… Дина слегка подтолкнула его в плечо, и Шурик осознал, что он уже движется в этом разноцветном потоке, его несет вглубь огромного зала с невероятными, как цапли, столами и стульями, расставленными вдоль стен, с разукрашенными прилавками, за которыми стояли другие молодые красивые люди в одинаковых бордовых шапочках и фартуках, и в руках у них мелькали такие же красочные, незнакомые стаканы, коробки…
– Никогда здесь не был? – удивленно спросила Дина. – Это «Макдоналдс», два года как открыли.
– Не был, – в сладостном смущении ответил Шурик.
