Сидели молча. Константин налил, сказал:
– Ну, помянем, – и встал. Стоя, видел: Шуркина суковатая рука обнимает стакан с красным киселем.
Еннафа подняла детское чистое личико:
– А ведь Шпигулиных-то мужиков остались только ты да Шурка. Вымираем, прости Господи…
– И самое печальное, что умирают молодые, – сказала Светка. – Половина кладбища, страшно смотреть.
Ее не поддержали.
Шурка глядел на бутылку, будто взглядом хотел опрокинуть ее. Решительно налил себе.
– Шу-ур, ты чево? – пискнула Люся.
Шурка встал:
– Помянем сына, – и, не дожидаясь других, выпил – затвор в горле сделал три отмеренных движения.
Коська тоже выпил и сказал:
– Какой он тебе… Сыновей-то ростят.
– Все равно, – ответил он без обиды. – Я родил. Жизнь, так сказать, дал.
– А на хрена была ему такая жизнь?
– Какая уж есть. У каждого своя.
И еще налил. Коська – себе. Женщины притихли, чуя, как крепчает ветер.
– Больно уж Валя его любила, – сказала старуха, – будто позвала.
– Да, очень любила, – поддержала Светка. – Хорошенький был. А всё водка.
– Не водка, – злобно сказал Константин. И повторил тише: – Водка здесь ни при чем.
Шурка раскраснелся. Достал «Приму».
– Дай мне, – попросил Коська к общему удивлению: курить он недавно бросил.
Вышли в сени, стояли молча. Вдруг Шурка спросил:
– Тебе сколь сейчас?
– Пятьдесят один.
– А мне пятьдесят шесть… – Помолчал немного. – Братка, а ведь мы с тобой так и не выпили за всю жизнь.
– Сейчас – что, не пьем?
– Не, я говорю, как люди не выпили, один на один.
Константин посмотрел на брата – ведь и вправду ни разу не выпили: разные очень.
– А тебе разве можно? Ты ж вроде того…
– Мне все можно, Кося, все.
Молчали, чувствовали, как назревает одно общее желание.
Шурка заговорил первый.
– Может, в материну избу? Там не топлено, правда.
Константин подумал: можно бы, но разволнуется жена, да и неудобно перед людьми.
– Не надо, – сказал он.
Шурка заглянул ему в глаза и проговорил почти робко, будто денег у брата занимал:
– Слышь, я тут – у себя – одному дачнику дом отделываю. Печка железная, согревает мгновенно. Плитка электрическая, свет… Все есть.
– Так это ж ехать надо?
– Ну да, ехать.
Константин затушил окурок. Одна его часть по привычке противилась глупому намерению, но другая говорила, что это и есть тот самый случай, когда можно узнать наконец, правда ли Шурка мстит ему за нелюбовь матери? Он узнает, выбьет ответ, и тогда душа его успокоится.
– Поехали.
Они вошли в комнату, Константин сказал, что надо ему отвезти Шурку домой.
– Куда ты, дядь Кость, ты ж выпимши, – встревожилась Светка. – Погоди немного, Володька мой скоро подъедет, он отвезет.
Но Константин махнул рукой и вышел.
– Да и ладно, спят гаишники сейчас, – сказала она. – Давайте помянем. Царствие Небесное Шурику.
* * *
Была Шуркина деревня совсем рядом, но Константин поехал дальней дорогой, чтобы успеть в более-менее приличный магазин возле трассы.
Они стояли у полных светящихся прилавков, Константин с привередливостью знающего человека выбирал закуску.
– Во жизнь! – восклицал Шурка. – Помнишь, как раньше – одна консерьва. А теперь бери что хошь.
– Это все подделки, брат, одни подделки.
В том чужом доме они вместе растопили новую железную печку, отчего быстро потеплело. Константин, собирая скорый мужицкий стол, спросил брата:
– Так я, Шурк, и не понял: ты расшился, что ли? Или срок кончился?
Брат будто не слышал вопроса, ходил по комнате, искал занятие рукам: занавеску поправил, одернул покрывало на койке, потом полез в шкаф, долго гремел посудой, наконец обернулся, поставил на стол две граненые стопки.
– Вот был я, Кося, обычный алкаш. Плохо это? Плохо, скажешь ты, и будешь прав.
– И к чему это?
– А к тому, что – хорошо.
– Быть алкашом?
– Веришь – нет, только сейчас понял: для меня это было хорошо. Вот сегодня хоронили его… сынка-то, Шурика. Пришел бы посторонний человек и спросил: а отчего помер? Ну и сказали бы ему, мол, судьба такая: сам инвалид, мамка в детстве бросила, баушка померла, а отец – пьющий и гулящий. Известная вещь, вроде как все сходится для такой судьбы. А отец, – голос Шурки подпрыгнул до фальцета, – вот он стоит! В новой куртке, в пиджаке и одеколоном воняет! Трезвый, сука!
– Ты для чего пить бросил? – напористо спросил Константин.
Но Шурка опять будто не слышал. Налил себе одному, хлопнул, поморщился:
– Я как трезвый стал, веришь – нет, себя возненавидел. Потому что жить стал всем назло… Вот вам назло! Чтоб, значит, за год-два всю свою раздолбайскую жизнь наверстать…
– Ну? Наверстал?
– Да. Стал хорошим человеком. Только понял, какие ж мы, хорошие люди, твари. Нам человека сожрать – святое дело, как похмелиться. Я ведь тебя, Кося, хотел из избы выгнать. Чево лыбишься, правда хотел… А замерз он, кукленок этот. Как так, Кося?
– Это ты меня спрашиваешь?
– Нет, братка, нет. – Шурка замахал руками. – Это я так, вообще спрашиваю. Ты дайче верно сказал: настоящие отцы, которые сыновей ростят. Все правильно, мой грех… Ну а теперь-то что мне делать, скажи? Опять по бабам шастать? Так годы не те, да и зло все от баб. В алкаши, может, вернуться?
Константин улыбнулся слегка:
– Вроде как уже вернулся.
Шурка расхохотался, откинулся назад, так что едва не опрокинул коленями стол. Отдышавшись, разлил по стопкам:
– Поздно. Жизнь-то кончилась, Кося…
– Дурной ты, Шурка. Вправду, не обижайся… – беззлобно сказал младший брат. – Я было подумал, что нет, а теперь вижу – дурной. Не пойму да и не понимал никогда, чего ты хочешь?
– Все ж тебе объяснил, ты чем слушал? Сперва свободы хотел, потом – тебе насолить, а сейчас ничего не хочу. Ничего. Блаженного загубил.
Константин увидел: глаза брата подернулись маслянистой пленкой и глядели на него неподвижно. Перед тем как окончательно сдаться хмелю, брат произнес:
– Пей, Кося. Тебе ведь тоже… аллес капут!
Покачнулся, свалился со стула и замолк. Вечер кончился.
