Выход одной из таких книг я наблюдал и даже немного поучаствовал в ее написании. Она была посвящена красноярцам – Героям социалистического труда. К такому Герою, бывшему рабочему погибшего стратегического завода, мы ходили с фотокором в гости. Оказался он сухоньким печальным стариком, жил со своей старухой в крохотной хрущевской двушке на улице Кольцевой.
– За что, – спрашиваю, – вам присвоили это высокое звание?
– Работал хорошо, – робко ответил Герой.
– Ну, что-то такое особенное вы сделали? Просто так золотую звезду ведь не дадут.
– Верно, не дадут, – согласился он и впал в тяжкую задумчивость.
Наконец, нужные слова созрели в нем.
– На работу никогда не опаздывал. Все задания выполнял вовремя и качественно.
В итоге пришлось писать «из головы» очерк – что-то про неистребимую природную скромность простого труженика – то есть делать то, что Петрович называл «восторженной дриснёй», которой ради хлеба насущного занимался он в 50-х годах прошлого века и впоследствии каялся. А у меня был 12-й год века Двадцать первого, и я тоже ради хлеба… Пусть теперь кто-то скажет, что время невозвратно.
Недавно я узнал, что рукописей Астафьева в Красноярске нет – их разделили между архивами Москвы, Санкт-Петербурга и Перми – из чего следует, что теперь даже редкие филологи, специализирующиеся на его творчестве, к нам не поедут. И это последний, самый верный знак того, что прошлая жизнь закрыта на замок, ключ у соседей…
Хотя внешне вроде бы все нормально и даже хорошо. Лет пять назад мой город стал миллионником – единственным из российских городов, пересекших эту приятную черту после распада СССР. В каких-то администрациях даже придумали лозунг: «Красноярск – город, в котором хочется жить».
Но жить – вообще хочется.
Мой Советский Союз
Начитавшись коротичевского «Огонька», мы со студентом Безроговым приняли решение выйти из комсомола. Решение назревало ночными диспутами в общаге, удобрялось полуподпольными лекциями прогрессивных педагогов и окончательно созрело на выходе из пельменной «Пентагон» – настоящее название было другое, но я его уже не помню. Там же, на ступеньках, мы начали обсуждать детали гражданского поступка.
В комитете нам сказали, что поскольку вуз идеологический, то исключение из комсомола означает отчисление из вуза. Невзирая на успеваемость.
Безрогов учился плохо, но его жизнь перекосила любовь; он собирался жениться и лелеял мечту получить комнату в семейном общежитии. Я был отличником, но боялся, что нагорит от родителей.
Хотя более всего нам не понравилось быть именно отчисленными – как за какую-то аморалку или хвосты. Ведь мы-то из самых благороднейших, чистейших убеждений, которые, как известно, с неизбежностью возникают в людях после чтения коротичевского «Огонька»…
А еще в комитете сказали, что отчисление будет по идеологическим мотивам, а это крест на вашей карьере, товарищи, а то и на всей жизни.
– Вот вы, Безрогов, – сказала самая главная комсомолка, – как будете смотреть в глаза секретарю горкома, который направил вас сюда, чтобы вы, вернувшись, отдавали свои знания шевченсковским детям, несли радость и вообще?
Шевченко – городишко на полуострове Мангышлак в Каспийском море. Там мучили солдатчиной великого поэта. Там же дети с нетерпением ожидали возвращения своего земляка, студента Безрогова – будущего организатора массовых праздников.
И мы со студентом Безроговым задумались… От такого удара даже «Огонек» выпал из ума. (А любовь, а комната в общаге – с ними-то как быть?)
Помнится, тогда мы еще крепче невзлюбили нашу комсомольскую богиню. Весь институт знал, что по партлинии она объехала соцлагерь и даже несколько капстран, в одной из которых посещала заведение, где женщины раздеваются под музыку. Мы с Безроговым все же надеялись, что человек, видевший стриптиз, не может быть таким идейно зашоренным, но, как оказалось, надеялись зря…
Сейчас, через почти 20 лет, мне кажется, что все было куда объемней и значительней.
Так держала нас огромная, строгая родина – Союз Советских Социалистических Республик, – держала до последних сил, вдалбливая в наши пушистые уши: будет вам дети и любовь, и гарантированное койко-место для нее, и получка, и должность в ДК на Мангышлаке, будет все – только слушайтесь, слушайтесь маму, детки…
Месяца через два «мамы» не стало.
Советский Союз прекратил свое существование.
Я помню тот слякотный, угрюмый день. Прохожие брали с лотков газеты с посеревшими растекшимися буквами передовиц – и расходились. Молча.
Никто не витийствовал – это начнется позже. И тем более никто не плакал…
Хотя за несколько лет до окончательной гибели СССР советский народ начал понемногу возвращаться к подзабытому за десятилетия господствующей радости умению – плакать.
Уже было землетрясение в Спитаке, начали стрелять в Карабахе. Однажды по ошибке я вытащил из ящика чужую телеграмму: «Мы живы. Сурен». Потом, к приходу почтальона, все институтские армяне стали собираться на вахте. В феврале 88-го на черноморские берега обрушилась оттепель – 25 и выше. Вернулся холод и, взбесившись, пожрал расцветшие от края до края сады. Абхазия осталась без мандаринов…
Теперь это можно выдать за недоброе предзнаменование. И может быть, я что-то напутал в последовательности событий. Но, по-моему, теперь это не так важно. Тогда еще верилось, что все утрясется. Как бы там ни было…
А выходить из комсомола мы со студентом Безроговым передумали – мы с перепугу об этом попросту забыли. Есть два замечательных свойства юности – забываешь, не мучаясь, и с помелья не болеешь. Других замечательных свойств юности я не знаю.
Кстати, Безрогов так и не женился.
Начало распада СССР принято отсчитывать с апрельского пленума ЦК, на котором Горбачев объявил Перестройку. Ничего не имею против такого отсчета, к тому же мы не будем говорить о пленуме. Так же как и о том – плохой Горбачев или хороший, кто больше виноват, как разворовывали страну и кто больше украл. Об этом сказано до неприличия много.
Лично у меня никто ничего не крал – я был нищий. То есть обыкновенный. Весь процесс распада сводится у меня к единственному всеохватному воспоминанию – обилию сумасшедших. Или, скажем мягче, «людей не в себе».
Письма от них шли нескончаемыми караванами в редакцию газеты, где я только начинал работать. Листки, исписанные мелким почерком вдоль и поперек – как больной, покрытый сыпью от макушки до пяток – с требованиями привлечь мировой разум к борьбе с талонной системой и ко всем прочим разновидностям борьбы против житейских безобразий пыльными пластами оседали в шкафу. Ежедневно звонил по телефону какой-то человек, говорил, что постиг суть мироздания и требовал, чтоб с ним советовались. Раз в неделю в обязательном порядке являлись поэты в грязных пальто и полными авоськами стихов. Часто наведывалась пожилая приятного вида дама, рассказывала, что ее квартиру прослушивают и доставала из сумки куски магнитофона «Маяк».
