«Дурак!» – закричал я ему и расхохотался. Было мне 20 лет.
Лошадиный царь
Я бегу по изрытому картофельному полю, высокий горизонт плавится в глазах, я кричу… Лошадиный царь дядя Саня, молчаливый и величественный, усадил всех детей на телегу, в которой он возит молоко, а для меня не хватило места. Он дернул вожжи и даже не оглянулся на меня. Я заорал и помчался со своим горем куда-то за огороды, старухи выпрямились и побежали ко мне, они вытерли мне слезы мягкими концами головных платков, а потом повели обратно на двор – просить милости у лошадиного царя. К тому времени он вернулся, не удостаивая старух вниманием, снимал бидоны с чистой телеги и сказал басом, когда все умолкли:
– После обеда на говенной поеду. Коли хошь – приходи.
Я не пришел.
Метранпаж
Он рвался писать о футболе, приносил заметки.
– Одни цифры, – морщился редактор. – Поживее бы.
– Аналитики подпустить?
– Ну, подпусти…
Он принес репортаж «Это было настоящее пиршенство голов».
А в январский мор, чудом, на один день оказался он за главного. Сдав газету, сидел в цеху на краю монтажного стола, болтал ногами. Прибежала бледная корректорша.
– Кто изменил мою пунктуацию?
– Ну, я.
Она поперхнулась воздухом.
– Я филолог…
А он говорил в такт болтающимся ногам.
– У вас свое мнение – у меня – свое… вы так считаете – а я так…
Его чуть не выгнали. С той поры держался он в сторонке, но однажды не выдержал:
– Вот мужику в Академгородке с сердцем стало плохо. Профессора на лавке: «Ох, бля, ах, бля», – а я подошел и сделал искусственное дыхание. Ну и че толку с вас, умных?
Тамтам
В 22.00 он еще раз брился, надевал черный костюм, спускался на вахту общежития, становился в угол напротив дежурной старухи и требовал пропуск у входящих. Сегодня он выпроводил толстого грузина, хотя старуха говорила, что это наш студент и очень вежливый мальчик.
В ноль часов он начинал обход коридоров, профессионально считывая ритм за каждой дверью. На втором этаже его оглушил шлепок чужого поцелуя. Грузин вырывался из вязких объятий комнаты 210. Видимо, его пустили через окно. Он решительно подошел, схватил преступника за рукав, но тут же получил удар между ног.
Был суд.
– Кто уполномочил вас дежурить по ночам? – спросил судья.
– Честь института, ваша честь.
Грузину дали три года условно. Комнату 210 исключили из вуза.
Через несколько дней он обнаружил свою дверь взломанной. Все 25 его барабанов были растоптаны. Жемчужину коллекции, тамтам из Конго, проткнули сверху и дорисовали лоно.
В милицию он не заявил, и на вахте с тех пор его не видели. «Женился», – говорили злые языки. Фамилия его – Бушуев. Он заведовал кафедрой ударных инструментов.
Ева
– Леха, выходи!
Но в открытом окне появляется совсем другое лицо, увенчанное цветастым платком, издали похожим на рогатый шлем.
– Нету его.
– Вот же он…
– Нету, сказала!
Хлопок рамы – и за мутным стеклом Леха разевает рот, как утопленник, уходящий в омут.
Сколько раз это видел, сам переживал, а только недавно подумал – почему Ева не поступила так же? Сказала бы змею: «Иди отсюда, алкаш», – и все. И не было бы ни греха, ни стыда, ни смерти.
