– Дядя Сангин! Эй, дядя Сангин! – закричал Джав.
Мой зять Сангин вышел в портках и длинной рубахе, неподпоясанный, с керосиновой лампой в руке. Увидел меня, хитро ухмыльнулся:
– Эх! Я думал, бык забрёл, мычит… Оказалось – шурин. Наверное, по той русской белой женщине соскучился? Ночью, чтоб никто не видел, пришёл.
Я молчал.
– Не угадал? – продолжал Сангин. – Может, пару совхозных баранов тайком зарезал? Одного мне привёз.
Он шагнул к лошади и протянул лампу, чтобы разглядеть свёрток, перекинутый через седло. Я крепко обнял его и сказал:
– Сангин, брат… это Ибод.
Он окаменел под моими руками. Слабо прошептал:
– Плохая шутка, брат. Нельзя так шутить.
Я обнял его ещё крепче. Он простонал:
– Богом клянусь, этого не может быть!
Я сказал:
– Брат, Аллах лучше знает.
Он выронил лампу, стекло разбилось, огонь погас. Сангин обхватил меня, прижался лбом к моему плечу и заплакал. Что я мог ему сказать? Чем утешить? Сангин поднял голову:
– Как он умер?
– Вазиронцы его убили. На большом пастбище.
Я ощущал, как напряглись его мышцы. Он грубо и злобно сжимал меня, как борец противника, но я понимал, что борется он со своей яростью. Сангин оттолкнул меня, подошёл к калитке, распахнул и сказал буднично:
– Заводите.
Джав потянул за узду, завёл лошадь во двор. Мы начали развязывать шерстяную верёвку, которая притягивала тело Ибода к седлу. Сангин, скрестив руки на груди, смотрел, как мы работаем. Из дома высунулся малыш, младший сын моей сестры, которого все называют Воробышком, и подбежал к Сангину:
– Дадо, а что это? Что нам привезли?
Сангин словно не слышал. Стоял как каменный. Воробышек нетерпеливо дёрнул его за полу:
– Эй, дадо! Что привезли?!
Сангин опустил глаза, погладил малыша по голове.
– Беги, приведи мать.
Воробышек побежал в дом, то и дело оглядываясь. Мы сняли свёрток с лошади. Сангин сказал:
– Кладите, – и указал место посреди двора.
В этот миг я услышал вопль, который ожёг сердце, как огнём. Кричала моя сестра Бозигуль. Она вышла из дома, увидела Ибода, лежащего на попоне. Бросилась к сыну, приникла к телу и вопила без слов, как раненый зверь. Все женщины, бывшие в доме, – старая мать Сангина, сестра, жена его брата, две дочери, – выскочив во двор, завыли:
– Ой, во-о-о-о-й! Вайдод!
На крик во двор Сангина, как бывает всегда, когда в чей-то дом приходит смерть, начали собираться ближние соседи, рыдая и спрашивая:
– Как умер бедный Ибод?
И Джав объяснял:
– Вазиронцы его убили. Большое пастбище отобрали…
Весть об убийстве пронеслась по всем улицам. Вскоре явились уважаемые люди: мулло Раззак, раис, Гиёз-парторг, сельсовет Бахрулло, престарелый Додихудо… Мужики сбежались – Шер, Дахмарда, Ёдгор, Табар, Зирак, хромой Забардаст и другие – столпились у забора в мрачном молчании. Многие не поместились и с тёмной улицы заглядывали в освещённый керосиновыми лампами двор. Сангин время от времени оглядывал приходивших, будто чего-то ждал. Мулло Раззак подошёл к моей сестре, сказал мягко:
– Закон не велит слишком сильно горевать по ушедшим. Это грех. Нельзя Божьей воле противиться.
Женщины подоспели, оторвали мою сестру Бозигуль от Ибода, отвели в сторону. Бозигуль ударила себя по лицу, разодрала ногтями щёки, разорвала ворот платья. Мой шурин Сангин вышел вперёд и, став над телом, закричал:
– Люди, посмотрите на моего сына! На мёртвого посмотрите. Вы знаете, кто его убийцы. Позволим ли, чтобы вазиронцы убивали наших детей? Мужчины мы или трусы?!
Мужики, столпившиеся вне двора на тёмной улице, вспыхнули, как солома от искры:
– Месть! Месть!
– В тот раз Зирака покалечили, теперь Ибода жизни лишили!
– Прогоним их с нашего пастбища.
– Война!
Мы, горцы, мирный народ. Возделываем скудные поля, пасём скот и терпеливо покоряемся произволу властей. Но когда несправедливость перехлёстывает через край, в нас вскипает кровь предков, прогнавших с наших гор солдат Искандара Зулкарнайна, Александра Македонского. На чужое не заримся, но за себя постоять способны. Старые люди ещё помнят, как во время войны – не этой, нынешней, а прошлой, которую теперь называют борьбой с басмачеством, – к нам прислали отряд милиции, чтобы подавить волнения. И вновь показал себя характер горца, как об этом рассказывает стих:
Страна Дарваз – ущелье меж гор, для битвы нет здесь мест,
И у людей с изначальных пор ни ружей, ни сабель нет.
Нo однажды из горной страны Шугнан пришёл милисы отряд.
В топоры и лопаты их встретил народ, бил их и стар, и млад,
И милисá, не в силах терпеть, ночью бежали назад.
Правду скажу, и меня захлестнула жажда мести. Бедный Ибод! Я любил покойного мальчика и не мог смириться с его гибелью. Гнев и боль жгли сердце…
Престарелый Додихудо поднял вверх посох, показывая, что хочет говорить. Крики постепенно смолкли.
– Мы не знаем, как умер покойный Ибод, – сказал Додихудо. – Намеренно его убили или случайно? Не знаем, кто лишил его жизни. Пусть Джоруб нам расскажет.
Медленно, с усилием заставляя себя произнести каждый звук, я сказал:
– Глухонемой Малах его ударил… по Божьей воле вышло, что удар… оказался слишком сильным… Это была случайность. Немой не хотел убивать…
Мой шурин Сангин яростно зарычал, будто сделался немым, не способным выразить чувства. Я понял, что он никогда не простит мне слова, умаляющие вину убийцы. Но я не мог солгать.
– Вы слышали, что сказал Джоруб, – возвысил голос престарелый Додихудо. – Вазиронцы не виновны в смерти покойного Ибода.
Простодушный Зирак, стоявший рядом, спросил удивлённо:
– Почему так говоришь? Разве Малах не в Верхнем селении живёт? Разве их община не должна за него ответ держать?
Престарелый Додихудо пояснил:
– Да, глухонемой в Вазироне родился, но он неполноценный. Никто не знает толком, девонá ли Малах, безумен он или смышлён. Лишённый слуха и голоса, он стоит ближе к животным, которых Аллах не наградил даром речи, чем к людям. А потому вазиронцы за него не в ответе, как если бы покойного Ибода загрыз пёс.
Народ призадумался, вслух обсуждая слова Додихудо, а вперёд выступил мулло Раззак:
– Мы не можем знать, кто направил руку Малаха. Если Аллах, то обязаны смириться с его волей.
– А если Иблис, шайтон?! – крикнули из толпы.
