С этими невесёлыми думами я приехал домой. Встретила меня Дильбар, умыться подала, чистую домашнюю одежду достала, расстелила в нашей комнатке дастархон, принесла еду, а сама примостилась у двери. Я сказал:
– Иди, рядом садись. Поешь со мной.
Присела на курпачу. Ей ничего объяснять не надо, сама поняла.
– Сколько? Наших-то сколько осталось?
– Три барана.
Дильбар вздохнула.
– Ничего, как-нибудь проживём. Картошку посадили, горох посадили. Верхнее поле скоро расчистят. Как-нибудь проживём. Говорят, Зухуршо будет народу муку и сахар раздавать.
Я сказал:
– Нельзя брать. Это нечистое. У него нельзя ничего брать.
Дильбар опять вздохнула.
– Хорошо, что вы наконец-то приехали. В доме опять разлад. На вас одного вся надежда…
Шутя, должно быть, сказала. С Бахшандой только она умеет справляться. Сам не пойму, как. Тихая, молчаливая, безответная, а всегда добивается того, что правильным считает. Ключи от кладовых у Бахшанды, и если кто-то посмотрит со стороны, то скажет: Дильбар – всего лишь прислуга. На самом же деле домом управляет она.
Я усмехнулся:
– Неужели есть в мире разлад, который ты не уладишь?
Она улыбнулась застенчиво:
– Шутите…
– Ладно, – кивнул я, – расскажи, что случилось.
– Вчера утром Марьям явилась… – начала Дильбар.
– Это какая же? Сплетница? – спросил я.
– Нет, – сказала Дильбар. – Жена Махмадали, что на той стороне живёт. Принесла подношение, стопку лепёшек. Всех уверяет, что печёт самые вкусные в кишлаке лепёшки. Многие так и считают…
– Мы-то знаем, что самые вкусные печёшь ты, – сказал я.
Дильбар на этот раз даже спорить не стала.
– Я по лицу поняла, зачем пришла. Что-то особенное появляется, когда женщины за такие дела берутся. Поболтала о том, о сём и говорит: «Уважаемая Бахшанда, у нас есть мальчик…»
Бахшанда вспыхнула, бровь изогнула. Кто они такие, чтобы к нам свататься! Раньше им бы это и в голову не пришло. Но сейчас, видно, такие времена, что никто не помнит, где верх, где низ. Где у кувшина дно, а где горло. Где в бадье масло, а где пахтанье. Но мы-то помним, что масло с водой не смешивается…
Вижу, невестка не сдержится, бросит что-то резкое, неучтивое. Поспешила сказать:
«Раз такой разговор зашёл, надо мать девочки, Веру, тоже позвать».
Бахшанда глянула на меня, как слегой огрела, но при гостье смолчала. Только чай в пиалу плеснула, Марьям подала. С таким почтением, будто мать шахиншаха чествовала. Насмешку выражала, возмущение прятала. Но я видела – пронесло. Можно их наедине оставить.
«Извините, – говорю, – сейчас её приведу. Сидите, сидите, пожалуйста, не вставайте».
Думаю, Бахшанда успеет остыть и в вежливых оборотах откажет. Чтобы и Марьям не унизить, и нашу честь грубостью не запятнать. Вошли мы с Верой. Бахшанда чай налила, Вере подала. Достойно, с уважением – не стала при чужом человеке семейной вражды обнаруживать. Вере что-то по-русски сказала. Я плохо слова поняла, но о смысле догадалась:
«Вера-джон, эта особа спрашивает, не отдадим ли мы твою дочь замуж за её сына».
Вера пиалу на дастархон поставила, головой покачала и сказала:
«Нет».
Разве можно так грубо отвечать?! Мне очень неловко стало. И за Веру стыдно. Неужели никто никогда её хорошим манерам не учил?
Бахшанда опять что-то сказала. Наверное, за невежливость укорила. А Вера опять головой покачала и опять сказала:
«Нет».
Бахшанде бы объяснить, что мы сами не хотим девочку из нашей семьи, дочь Умара, отдавать людям, у которых ни кола, ни двора, – в семью, где невестку пахать вместо лошади заставят. То ли Бахшанде гордость помешала это Вере растолковать, то ли русских слов не хватило, но только Вера головой качает и повторяет:
«Нет».
Стала я прикидывать, как, приличий не нарушая, Веру из мехмонхоны вызвать, через Зарину объяснить, чтоб просто сидела бы и молчала, а мы с Бахшандой вежливо и достойно Марьям откажем.
Не успела. Бахшанда из терпения вышла, взорвалась. Сами знаете, когда она в ярость приходит, обо всём забывает. Не щадит ни себя, ни других. Что угодно может сказать, что угодно сделать. Вдруг она сделалась спокойна и холодна как лёд. К Марьям с преувеличенной любезностью обратилась:
«Уважаемая Марьям, вы нас извините. Наша невестка ещё не очень хорошо по-таджикски понимает. Мы с ней посовещались, обсудили и вместе решили, что для нашей девочки лучшего жениха, чем ваш сын, трудно найти».
Марьям всё, конечно, поняла, но виду не подала. Цели-то своей достигла. А уж как мы между собой спор уладим, ей безразлично было.
«Слава Богу! – воскликнула. – А девочку вашу будем холить и лелеять, как цветок».
Вера на меня беспомощно посмотрела. О чем они говорят? Я ей незаметно знаком показала: молчи, потом поговорим. А Марьям радостный тон на смиренный сменила:
«Одна беда – мы большой калинг заплатить не в силах».
Но Бахшанда даже дом бы свой спалила, лишь бы Веру побольней обжечь.
«Не беда, – сказала. – Мы много не запросим. Сколько сумеете, дадите».
Я про себя ахнула: как это она, женщина, на такое осмелилась! Сама важный вопрос без деда решила. Ваш отец должен был калинг назначить. Как теперь отказаться? Как слово назад забрать?
– Ничего, – я сказал. – Уверен, ты что-нибудь придумаешь. Уж постарайся.
Дильбар улыбнулась:
– Вы-то не хотите, чтобы девочка так скоро ушла из дома…
Не хочу. Бог не дал мне своих детей, а когда сын и дочь покойного брата поселились в нашем доме, стали словно моими собственными. К сожалению, покойный брат плохо воспитал своих детей. Не научил правильному поведению. Слишком вольно держатся они со старшими. Вольно и даже дерзко. А Зарина с первых же дней почувствовала, что я отношусь к ней по-особому.
Подошла ко мне:
– Дядюшка, куда это запропал наш жених?
– Не терпится тебе?
– Не терпится, дядюшка. Хоть бы побыстрее.
Я огорчился:
– Настолько уж плохо в родном-то доме?
Она нахмурилась:
– Он мне не родной.
– Эх, Зарина… В чужом лучше не будет.
Она слушала меня, не понимая.
– Где это в «чужом»? Вы нас выгнать хотите?
– Не гоню. Сама уйти хочешь.
Она губы сжала:
– Никуда я не хочу. Вернее, некуда… Сама не знаю, где мой дом.
Я сказал:
