«Урус, урус, катинга папирус».
Это по-узбекски: русский, русский, в жопе папироса. Я его слегка отмудохал, а вечером стал спрашивать у матушки, кто мы такие. «Русские, сынок… Кто ж ещё?» Фамилия у нас с сестрой – по матери: Белодедовы. Это я узнал, когда в школу пошёл. А дома, с тех пор, как себя помню, мать читала нам русские сказки, Гоголя, Пушкина, Кольцова. И отец, когда приходил, тоже по-русски с нами говорил. Не знаю, почему… Если бы он со мной по-другому… Не знаю, может, я бы себя таджиком считал. А теперь мне всё равно. Теперь, когда спрашивают: «Кто ты?» – всегда отвечаю:
– Человек.
И кривобокому это же сказал. Он кривые зубы оскалил:
– У человека разум есть. А ты, если разум имеешь, понимать должен: просто людей не бывает. Таджики есть, узбеки есть, татары есть, евреи есть, русские…
– А таджики и узбеки – они кто? Люди?
– Э-э, голову не морочь. Конечно, люди. Мусульмане. А ты почему не мусульманин? Может, еврей?
Я не выдержал и огрызнулся:
– А что, если русский, скажете: «Уходи на свой Россия»?
Понятно, не надо было этого говорить. Все замолчали. Сам знаю, со старшими нельзя так. Если бы я в другой компании такое ляпнул, меня бы старики с кишками сожрали. А тут, при деде как бы неприлично… По штату, Джоруб должен отругать. Я, конечно, дядьку в неудобное положение поставил, но он сам виноват! Никак за меня не вступился. Но и при всех отчитывать не стал. Только перекосоёбило его, и он проворчал:
– Э-э-э, Андрей…
Не одобрил, значит. А кривобокому сказал:
– На яблоне груши не вырастают. Отец – таджик, значит, и парень – таджик. Как по-другому может быть?
Выручил меня Сангин. Это тоже какой-то родич. Он недавно в Калай-Хумбе побывал. Решил тему сменить.
– Русские, таджики… Раньше проще было. Теперь кто что поймёт… В Калай-Хумбе большая борьба идёт. Хотят, чтобы русские пограничники ушли. У них теперь новый комендант. Про прежнего люди разное говорят. Не знаю, правда или не правда. Новый комендант, рассказывают, справедливый мужик. Откуда-то прислали. Маркелов его зовут…
Меня будто подбросило:
– А имя как?
Мужик этот, Сангин, на меня покосился – кто ты такой, чтобы в разговор старших встревать, да ещё перебивать? – но всё же ответил нехотя:
– Имя ему – Маркелов.
– А в Пяндже он служил?
Он прикинулся, что вопроса моего не слышал. И они пошли о своём гундеть.
А я стал думать: неужели, дядя Маркелов? Если из Пянджа, то наверняка он. Отец когда-то, тысячу лет назад – нас с Заринкой ещё и в помине не было – работал в Пяндже, в больнице. Сделал одному офицеру-погранцу операцию. В общем, от смерти спас. И они с этим погранцом закорешились…
Полночи я представлял, как мы до Калай-Хумба добираемся, как дядя Маркелов нас на самолёт сажает и всё такое. Но решил: надо подготовиться. Утром собираемся на поле, Бахша приплыла. Постояла, постояла и сквозь зубы:
– Вера, на кухню иди. Сегодня обед будешь готовить.
Нет, чтоб по-человечески сказать. Попросить вежливо. Нет, приказывает, как служанке. А хо-хо не хо-хо? Я ей так прямо и сказал:
– А вы не приказывайте.
Она скривилась:
– Детей, Вера, воспитывать не умеешь, – и свалила.
Заринка как огонь вспыхнула:
– Дурак ты, Андрей! Идиот, балда! Зла на тебя не хватает… Ты что, не понял?! Она мириться приходила. Показать, что признала маму. В хозяйство её допускает… А ты?!!
– В хозяйство? Как же! Чтоб матушка на кухне, как Золушка хрячилась! А она чтоб над душой стояла и помыкала. «Вера, туда иди… Вера, то принеси… Эй, Вера, почему ничего не умеешь? Может, у тебя руки кривые?..»
Зорька сощурилась ехидно:
– Ах, ах! Гордость его заедает. По-твоему, лучше, чтобы мама каменья ворочала?
Матушка:
– А ну, прекратите! Я, по-моему, ещё в состоянии сама решать, что для меня лучше.
Заринка кричит:
– Мамочка, он же всё, всё испортил!
Матушка:
– Андрей вёл себя недопустимо. Мне за него стыдно… Но он прав, Зарина. Мне легче камни ворочать. Намного легче, чем с ней целый день в четырёх стенах…
– Ну почему, почему?! Она же…
– А ты сама сообрази…
Вроде не знает! Я-то знаю. Матушка простить Бахше не может, что та хочет сеструху за овоща отдать. А сеструхе хоть бы хны. Она о своём:
– Едва-едва всё стало налаживаться… И тут – он выскакивает. Зачем ты тёте Бахшанде нагрубил?! Разве не знаешь её? Теперь сызнова начнётся…
Я говорю спокойно:
– Не начнётся. Мы отсюда свалим.
– Куда?!
– В Калай-Хумб.
– Н-у-у-у, опять! Ты, братец, вообще умеешь реально на вещи смотреть?
Я от неё отвернулся, говорю матушке:
– Мама, я точно выяснил. Это тот самый Маркелов. Тот, с которым отец дружил. Нам бы лишь как-нибудь добраться до Калай-Хумба…
– Вот именно, – сеструха язвит, – как-нибудь…
Я говорю:
– Мама, есть короткая дорога. В обход, минуя нижний кишлак. Мне один парень объяснил. Не по шоссе, через горы. По тропе.
Сеструха язвит:
– И ты, конечно, эту тропу найдёшь.
– Найду. Он мне подробно растолковал.
– Заладил как попка: объяснил, растолковал… Мама, не слушай его!
– Сказал, найду – значит, найду.
– Ты у нас, Андрюшенька, юный следопыт. Соколиный глаз. Все тропы на свете отыщешь. А тебе хоть пришло в голову, как мама пойдёт? Знаешь, кто по этим тропам карабкается? Женщины, да? То-то! Одни мужики – охотники, чабаны разные… Скажи, крутая ведь тропа? Скажи. И не ври!
Я говорю:
– Знаю, почему ты из кишлака уходить не хочешь. Женишок завёлся. Овощ недозрелый…
– Ты сам овощ! Карим – нормальный парень. И никакой не жених! Я вообще замуж не собираюсь. А если и выйду, может быть, когда-нибудь, то только за русского.
– Посмотрим, посмотрим… Оставайся! Бахша тебя на верёвке отведёт.
– Ещё неизвестно, кто кого водить будет.
– Ты, что ль, её?! Бу-га-га-а-а!
– А ты чего заюлил, когда я про тропу спросила? Крутая ведь тропа?
– Пройти можно.
– Нет, прямо скажи. Крутая?
Тут матушка вмешалась:
– Зариночка, мать у тебя не стеклянная. Если нужно, я…
– Не нужно, не нужно!
– Ах, не знаю, – матушка сказала. – Может быть, и нужно… Простить себе не могу, что вас сюда затащила. Поверила Джорубу, что в кишлаке безопасно. Теперь просто не представляю, как быть…
