– Я бы рад… Но извините… я один, без бабы, никогда не ложусь. Если мне б, извините, какую-нибудь бабу сюда привели…
Из партера крикнули:
– Возмечтал Горох! Ты лучше задницу готовь. Тебе шмон делать будут.
Зухуршо кивнул телохранителю:
– Гафур, ремень.
Силач распахнул камуфляжную куртку, неторопливо расстегнул массивную пряжку брючного ремня и рывком выдернул его из шлёвок. Столь же неспешно растянул пояс во всю длину и с силой подёргал, будто испытывая на прочность. Если б толстая кожаная лента лопнула, думаю, никто не удивился бы. А может, того и ждали, памятуя Горохов подвиг…
– Концом или пряжкой?
– Сам выбирай, – равнодушно бросил Зухуршо.
Гафур оглядел Гороха, оценивая. И что же? Пожалел убогого? Видимо, так оно и было. Зажал пряжку в кулаке и взмахнул могучей десницей, камуфлированной белёсыми пятнами витилиго. Ремень щёлкнул. Конечно, не столь звонко, как бич, – шепотнул глухо, но весьма впечатляюще… Гафур проревел:
– Чего стоишь? Ложись!
И бесстрашный Горох наконец пал:
– За что?!!
– За самовольство.
– Но эшон Ваххоб… они простили… – Горох оглянулся на святого старца, ища защиты.
И все оглянулись. Эшона не было, он словно растворился в воздухе. Там, где сидел шейх, остался лишь расстеленный на земле синий чапан. Добрая старая школа. Эти люди всегда умели эффектно покидать сцену. В народе зашептались:
– Эшон исчезли…
– Разгневались.
– Не к добру. Теперь возмездия ждите…
Гафур уложил Гороха поперёк мешка и выпорол при злорадном одобрении аудитории и под свистки дурачка. Не стану описывать подробности этой безобразной сцены.
Не слишком-то дальновидно поступил Зухуршо, неизвестно ещё, как ему это аукнется. Горох, даром что клоун и аутсайдер, но самолюбие у него, судя по всему, чудовищное. Он отныне ночами спать не будет, измышляя, как отблагодарить своего благодетеля. И ведь придумает, отблагодарит.
16. Эшон Ваххоб
Во имя Бога, милостивого, милосердного!
После бесплодной попытки образумить Зухуршо этот раб, вернувшись в свою обитель, поднялся на скалу, возвышающуюся над мазором, и сел, чтобы, собравшись с мыслями, принять решение. После долгих и тягостных раздумий о событиях в Талхаке вспомнил он эпизод из книги «Избранные цветы из букета наставлений Салахаддина ал-Хисори в саду мудрости», который до того перечитывал много раз, не в силах разгадать смысл.
Неизвестный автор «Избранных цветов» сообщает, что некий человек спросил у ал-Хисори: «Как следует поступить тому, кто оказался заперт на верхнем этаже высокой башни, охваченной пожаром? Должен ли он остаться в заточении и погибнуть в пламени, или же, спасаясь от огня, броситься вниз, чтобы неминуемо разбиться о камни у подножия?»
В тот давний период жизни, когда ничтожный раб впервые прочитал эти строки, он был зачарован глубинной психологией, которую начал изучать по бледным самиздатовским ксерокопиям и перепечаткам, а посему трактовал сей вопрос как аллегорию. До примитивных фрейдистских аналогий (башня – фаллический символ, а страх перед падением – боязнь кастрации) сей раб, разумеется, не снисходил. Полагал, что горящая башня может олицетворять Эрос, огонь желания, а её подножие – Танатос, бездну смерти. Он также отождествлял огонь в башне с пламенем сверх-Я, опаляющим личность чувством вины и стыда, а колебания в выборе – со страхом перед чёрными глубинами подсознания…
Ныне он отринул подобные бесплодные умствования, ибо понял, что скрытое в последующей беседе о башне послание обращено к нему самому.
«Искренен ли ты? От всего ли сердца задан твой вопрос?» – спросил ал-Хисори вопрошавшего.
И тот человек ответил: «Да».
Тогда шейх сказал: «Ступай и найди высокую башню, запрись в верхней комнате, разожги пожар и получишь ответ».
Неизвестный автор умалчивает, был ли исполнен наказ. Но если применить притчу к пишущему эти строки, то сей раб, сжигаемый сомнениями, не по своей воле оказался заточён в горную келью, которую можно уподобить комнате в башне. Однако именно в горах он наконец постиг истинный смысл древнего диалога и осознал, что ответ заключён в самом вопросе. И он весьма прост – из безвыходных ситуаций выхода нет!
Такова горькая истина. Ничтожный пишущий не может смириться с насилием Зухуршо над народом Санговара, ответственность за который лежит на сём рабе, ибо мир устроен таким образом, что никто иной, как шейх, обязан поддерживать гармонию и равновесие, связывая воедино человека и природу, живых людей и покойных предков, бедных и богатых, слабых и сильных…
Но что может сделать сей раб?!
Поднять жителей ущелья на восстание против Зухуршо подобно тому, как в минувшем веке минтюбинский Дукчи-эшон призвал андижанцев к мятежу против русской власти, означало бы залить Санговар кровью. Могут ли безоружные крестьяне противостоять вооружённым аскерам Зухуршо! Но нет нужды углубляться в старину. Всего лишь год назад эшоны из Вахьё подняли простолюдинов против коммунистов, что привело в итоге к ужасной гражданской войне.
Призвать Зухуршо к повиновению? Но в наши дни слово эшона способно разжечь пожар, но не в силах его погасить. Прошло то время, когда эшоны вершили судьбы сего мира, поднимали восстания, усмиряли мятежи и не делали различия между могучими князьями и жалкими нищими, сидевшими у их ног рядом как равные. Великие правители, духовные ученики эшонов, безропотно исполняли повеления шейхов, выполняя завет «Ученик в руках шейха словно труп в руках обмывальщика».
Так некогда эшон Ходжа (да будет свята его могила), дед этого ничтожного раба, привёл к власти Саида-бедняка, самого неимущего из жителей Талхака, и сделал его «ревкомом», председателем Революционного комитета Дарваза. Причины такого возвышения ныне неведомы. Однако, получив власть, неблагодарный Саид-ревком позабыл об обете повиновения и множество раз поступал вопреки приказам устоза, наставника. Нахожу, впрочем, объяснение его невольному своеволию в том, что им начала распоряжаться иная, мирская, но могучая сила, противоречить которой он был не в силах. Тем не менее, шейх Ходжа (да будет свята его могила) жестоко покарал его за предательство. Проклятье эшона настигло Саида-ревкома на вершине могущества и славы. Судьба отвернула от него поток удачи, он был арестован, брошен в тюрьму и расстрелян в тридцать шестом году. Таково было последнее проявление мистической силы и могущества эшона Ходжи, который вскоре покинул этот мир и передал джадизу, молитвенный коврик, старшему своему сыну Каххору (да святится его могила).
Каххор-эшон, отец ничтожного раба, обладал ещё большей силой творить чудеса, и в подтверждение к нему являлись два тигра, склонялись перед шейхом и кричали: «Йо, хакк», ибо были его мюридами. Впрочем, это известно пишущему исключительно по рассказам, он не имел случая наблюдать появление тигров своими глазами, поскольку в раннем детстве по решению родителя был отлучён от отчего дома и направлен в столицу, на воспитание к дяде – младшему брату эшона Махсуму Ходжаевичу Эшонходжаеву, который преподавал в университете основы марксизма-ленинизма, ибо такова традиция: младший сын обязан получить светское образование и утвердиться на мирском поприще, а старший сын, когда настанет время, – принять молитвенный коврик и продолжить линию передачи благодати. В Душанбе сей раб был записан в русскую школу, а по её окончании послан по разнарядке в Ленинград на философский факультет и, прошедши курс наук, определён в отдел философии Академии наук Таджикской ССР, где начал работу над кандидатской диссертацией «Шейх Бахауддин Накшбанди и творческое наследие его мысли в Южном Таджикистане в XV–XVI веках». Дядина супруга сосватала для ничтожного девушку из благородного и уважаемого семейства Нишонходжевых, Малику. Он успешно защитил диссертацию и начал работу над докторской, его имя приобретало известность в востоковедческих кругах, он прекрасно обставил полученную от Академии квартиру, приобрёл автомобиль «жигули», и они с молодой супругой продолжали жить приятнейшей жизнью, пока судьба не обманула их, поступив с ними как враг. Умер старший брат, которому отец, Каххор-эшон как первенцу намеревался со временем передать свой молитвенный коврик. Это была горькая весть. Сей раб мало знал брата – круговорот судьбы и воля отца разлучили их в раннем детстве, да и в зрелом возрасте они встречались не слишком часто – лишь когда пишущий эти строки посещал родительский дом. И всё же он глубоко скорбел о юноше, который обещал со временем стать шейхом, более могучим, чем отец. Безвременная смерть брата грозила к тому же разрывом линии наследственной передачи учения и благодати, и, как полагал сей раб, Каххор-эшону, отцу покойного, когда настанет его срок, придётся отдать молитвенный коврик одному из ближайших мюридов и учеников – тому, кто готов и достоин принять благодать и духовную власть.
