– Омин! – сказал Зухуршо.
Толкование произвело на него немалое впечатление. Загибая один за другим пальцы на руке, он произнёс задумчиво:
– Непредсказуемость, ложное знание, незнание, случай, тайна… В чем же ответ? Вы обещаете? Или отказываете?
– Поразмысли и поймёшь.
Воистину, метафоры правят миром, и чем они смутнее, тем действенней. Я видел, что мой посетитель балансирует между гневом и растерянностью. Разочарование могло подтолкнуть его к вспышке злобы. Я произнёс: «Омин», провёл руками по лицу, обозначив тем самым конец чаепития, и сказал:
– Приближается время молитвы, мне необходимо уединение.
Зухуршо, обуреваемый фрустрацией, поднялся, вышел за порог, уселся на ковровое изделие с жалкими дарами, натянул и начал шнуровать натовские ботинки. Я кликнул Луфтулло, а когда тот явился, повелел, указывая на злополучный мешок с мукой, валяющийся в стороне:
– Сбрось в реку.
Мой служитель, нимало не удивившись, взвалил ношу на плечо, засеменил по тропе и вскоре исчез из виду за краем террасы. Зухуршо, вставая с коврового изделия, злобно ощерился:
– За что обижаете, святой эшон?
Я ответил:
– Это всего лишь испытание твоей искренности.
Зная крестьянский практицизм Лутфулло я мог предположить, что несмотря на приказ, он припрячет куль с драгоценным продуктом где-нибудь за камнем, а ночью перетащит в свою хижину. Даже если и так, я не гневался на него за сей простодушный обман – Лутфулло таков, каким сотворил его Всевышний. Крестьянин всегда заботится лишь об одном – о пропитании. К тому же, Бог в своей милости наделил простолюдинов неприхотливыми телами, потому надеюсь, что флюиды зла, пронизывающие муку, не причинят моему служителю и его семье слишком большого вреда, как не вредит им повседневная грубая пища, способная погубить человека с более чувствительным организмом, в особенности, если тот, помимо всего прочего, страдает хроническим дисбактериозом кишечника.
Перед тем, как двинуться к спуску, Зухуршо молвил:
– Спасибо, учитель. Прощайте, – и в его словах звучала угроза.
За время нашей беседы солнце поднялось и залило лучами каменный склон на той стороне ущелья. Я смотрел вслед Зухуршо. На фоне сияющей горы он казался силуэтом наподобие тех, что вырезает из чёрной бумаги уличный художник. Внезапно я отчётливо увидел… возможно, это была ошибка восприятия, живая иллюстрация к положению гештальт-теории о фигуре и фоне… Не знаю. Но я увидел вдруг не силуэт, а чёрную пустоту, дыру, оставшуюся после того, как из ослепительно яркой картины вырезали фигуру. Дыру, через которую сквозит тёмная подложка этого мира. Зухуршо словно исчез.
И в этот миг мне подумалось – словно не я подумал, но независимо от меня в моем сознании возникла мысль: «…полурусская девочка с золотыми волосами… девочка станет причиной его гибели…»
Я поднялся на мою скалу и предался размышлениям.
Что это было? Являлось ли моё мысленное пророчество истинным прозрением и долгожданным чудом? Или же подсознание сыграло со мной злую шутку, подсунуло обманку, вроде тех золотистых минеральных шариков, что встречаются иногда в кусках каменного угля, соблазняя детей принимать их за золотые слитки? Или это всё-таки предвидение, и у меня наконец прорезался пророческий дар?
21. Даврон
Крыса был первым. Но тогда, в семьдесят шестом, в детском доме, я этого не знал. Звали его Васькой. Крыса – из-за фамилии Крысиков, но фактически он смахивал на Чебурашку. Был такой же слабый и наивный. Приходилось защищать, когда над ним измывались.
Однажды пацаны втихаря чухнули на канал купаться. Казнили за это по полной. Филипп Семёнович, наш директор, всегда грозил: «Ещё раз повторится – пожалеете, что не утонули». Все равно сбегали. Васька, дурачок, потащился со всеми. На краю канала стояла будка с плоской крышей. С неё ныряли. Смелые – головкой. Бздиловатые – ножками. Васька тоже залез на крышу и жался сбоку. Джага спросил:
«Ну чё, Крыса, нырнёшь или зассышь?»
«Нырну».
Конечно, зассал. Переминался на краю, пока Джага не столкнул. Васька плюхнулся животом. Вода ледяная, течение быстрое, бетонные откосы крутые. Его потащило со скоростью света. Васька барахтался, а пацаны от души уматывались: «Вот, блять, Крысёныш лягушкой заделался». А я понял: ему хана, не выплывет. Прыгнул. Когда догнал, Ваську успело на серединку вынести. Он уже и не бултыхался. Отбуксировал его к борту, но стенки гладкие, не зацепишься. И Васька как будто уже не дышит. Так и волокло меня мордой по бетону. Кранты обоим, если б через каждую сотню метров по борту не были бы проложены сверху вниз толстые проволоки. Типа рисок на линейке. Мимо одной пронесло, за другую я ухватился, а вылезти – ни в какую. Одной рукой в проволоку вцепился, другой Ваську держу. А он тяжёлый. В воде, что ли, разбух? Пацаны прибежали, спустились по скату, кое-как вытащили. Откачали Ваську. Он по дурости проболтался воспитателям. Всех наказали.
Через неделю он выпал из окна. С третьего этажа. Верхнего. Пацаны разное болтали. Одни говорили, сам свалился. Другие – кто-то столкнул. На окне железная сетка была оторвана… Асфальт не вода. Расшибся вдребезги. Его смерть ребят особо не зацепила. Джага сказал: «Лягушкой был говённой, а птицей и подавно. Ни хера летать не научился». Дети – жестокие зверёныши, а Крыса никогда не числился «своим». Со временем и я о нем забыл.
Вспомнился Васька, когда умирала Надя. Я с ума сходил от чувства бессилия. От невозможности помочь. День и ночь в мозгу крутился один вопрос: почему? Тогда-то меня и пробило: это моя вина! Я приношу несчастье. Понял, и тут же передо мной выстроились мертвецы. Начал считать и ужаснулся: Крыса, Костя, Анвар, Филипп Семёнович, Саид… Выпал из окна, попал в аварию, угорел в бане по пьянке, отказало сердце, погиб при неизвестных обстоятельствах, покончил с собой…
Надя пыталась разуверить. Я сидел в больничной палате возле кровати, держал её за руку, а Надя, слабая, умирающая, шептала еле слышно:
«Прекрати фантазировать. И про этого, про Крысу тоже… Ты его не погубил, а спас. Если б не вытащил из воды бедного мальчика, он бы утонул. То, что с ним случилось, не имеет к тебе никакого отношения… И в моей болезни ты никак не виноват…»
Надя умерла седьмого августа восемьдесят четвёртого года, во вторник. Рак. Но я знал: виноват. С тех пор постоянно ощущаю где-то в глубине мозга тёмную зону. Наглухо запечатанную, блокированную область воспоминаний. Снять блокаду не даёт инстинкт самосохранения. Слишком много вырвется эмоций. Разорвёт на куски. Бесчувственность защищает как панцирь. Как укол новокаина в душу. Горечь, чувство вины, отчаянье – это только глухие отголоски. Постоянный фон.
После смерти Нади я много думал и читал. Глушил ощущение потери и старался понять, что происходит и почему. Ответ получил в июне восемьдесят пятого. Через триста двадцать два дня после Надиной смерти. Я готовился к выпускным экзаменам. Заставлял себя сидеть над учебниками. Дело шло туго. Практически не вставал из-за стола. Двадцать третьего числа, как всегда, засиделся до глубокой ночи. Заснул за столом. Проснулся как от пинка и вдруг понял, как работает система. Меня окружает мощное энергетическое поле. Зона катастрофы. Чужие могут входить в неё без всякого для себя вреда. Они – диэлектрики. Зона смертельно опасна для тех, с кем меня связывают силовые линии. Дружба, симпатия, близкие отношения. Если связь возникла, то навсегда. Ссориться, разбегаться в разные стороны, враждовать – бесполезно. Соединение не рвётся. Напряжение копится, растёт, пока не доходит до критической точки. Наконец разряд. Короткое замыкание.
