– Говорят, рвал и метал, когда доложили, сколько вы выгребли.
– Пусть говорят. Бобо Сангак меня знает. Как-нибудь это дело уладим.
– С ним теперь нелегко связаться.
– Почему нелегко? В Калай-Хумбе телефон есть.
Ястребов ухмыляется:
– Туда, где теперь Сангак, линию пока не провели.
Зухур тупит:
– Дело не спешное, вернётся в Курган-Тюбе, поговорим.
– Вряд ли вернётся, – говорит Ястребов. – Убили его.
– Ц-ц-ц-ц, – Зухур цыкает языком, качает головой. – Убили…
Строит равнодушную морду, пытается скрыть улыбку.
Чувствую, как внутри нарастает напряжение. Теснее сжимается в груди, начинает подташнивать. Изо всех сил сохраняю спокойствие. Вдох. Медленный выдох.
– Точно? – спрашиваю.
– Абсолютно, – говорит Ястребов. – Как в газете «Правда».
– Когда?
– Три дня назад. Двадцать девятого марта.
– Бомба? Снайпер? Поймали, кто стрелял?
Ястребов потирает нос:
– Он не в бою погиб. В разборке со своими…
Мозги гудят точно трансформатор под перегрузкой. Сквозь гул и треск пробивается голос Ястребова:
– Деталей никто не знает. В народе разные версии гуляют…
Вдруг чувствую, что внутри отпускает. Тяжесть в груди исчезает. Чёрный туман рассеивается. Остаётся лёгкая слабость. Невесомость во всем теле. Затишье после бури. Знакомое ощущение. Так бывает всегда после того, как… Внезапно меня накрывает понимание: фазу пробило на Сангака! Мысль рушится в мозг, как неразорвавшийся снаряд весом в тысячу тонн. Плющит серое вещество, рвёт нейронные связи и вот-вот взорвётся. Сангак погиб по моей вине. Он находился ближе всех в зоне контакта. Спешу обезвредить бомбу, пока не рванула. Одна за другой опускаются стальные заслонки. Отсекают, изолируют чувство вины. Контейнер проваливается в глубину. Туда, где скопилось целое кладбище. Где в бронированных камерах, как в изолированных склепах, складирована память о погибших по моей вине. Отсек Крысы, Кости, Анвара, Филиппа Семёновича, Саида, Нади… С этого момента добавился склеп Сангака. Усилием воли подавляю мысль: «Скольких ещё придётся хоронить».
Отвожу Зухура в сторону.
– Я возвращаюсь. Дальше поезжай один.
Он взвивается:
– Как это возвращаешься?! Ты слово мне дал!
– Тебе? Когда это? Я перед Сангаком был в ответе. И баста.
– Ты мне обещал! Поехать в Калай-Хумб обещал. Я спросил: «Обещаешь?» Ты сказал: «Поеду». Забыл? Это разве не обещание?
По сути, он прав. Формально я не произнёс: «обещаю». И что с того? Кого колышет, вслух ляпнул или подразумевал? Подразумевал – выполняй. Несмотря ни на что. Даже на приметы.
– Черт с тобой, – говорю. – Но не надейся, подгузники тебе менять не буду.
Зухур напыживается, открывает рот… Ястребов окликает:
– Парни! Время – золото. Едете или остаётесь?
Зухур, торопливо:
– Едем, едем…
Ястребов – старлею:
– Саня, отворяй ворота! Мы с ребятами трогаемся.
Старлей:
– Поезжай один. Маркелов приказал их тормознуть.
– Да ну! С чего это? Я с ним поговорю. Мигом уладим. Он где? В комендатуре?
– У себя.
– Отлично. Скомандуй своим орлам, чтоб меня соединили, – обнимает старлея за плечи, тащит к воротам.
Подхожу к сержанту:
– Мужик этот, Ястребов… Кто такой?
– А ты сам спроси. Я его не допрашивал. Кто, кто?! Мафиозо, мать его в масть. Со всеми дружит. Со всеми вась-вась: с боевиками, с местными начальниками. Ну и наши его не обижают…
– Ну, дела, – говорю. – Погранцы с мафией корешатся.
Сержант оскорбляется:
– Ты что, блядь, дурной?! С луны? Ситуации не знаешь? Не корешатся, а вынуждены считаться. Попробуй-ка его обидь, разом осиное гнездо разворошишь. Такая буча начнётся. Все местные с ним повязаны. А нам чего? Государство чужое, мы не прокуратура, наше дело – границу охранять. Мирно едет – пусть себе едет. Пропуск оформлен, документы в порядке…
В одиннадцать семнадцать зелёные ворота с красными звёздами распахиваются. БМП медленно вползает назад. Выходит старлей. Следом Ястребов. Подмигивает старлею:
– Саня, распорядись, пусть палку уберут.
Сержант поднимает шлагбаум. Путь на Калай-Хумб открыт. Ястребов рвёт с места первым. Следом отъезжают фургон с бойцами, Зухур. Алик запускает двигатель, трогается. Злорадствует:
– Это… пришлось Зухуршо голову меж ног спрятать, да? Не пропустили его погранцы? Не зря говорят: «В кишлаке ты лев, а в Бухаре тебя ставят в хлев».
Осекаю:
– Следи за дорогой.
Зухур, конечно, тот ещё скот, но дисциплина есть дисциплина. Алик сопит. Вытаскивает из-под сидения грязную тряпку, протирает ветровое стекло. Обижается.
На окраине кишлака за окном проплывает фигура у обочины дороги. Старик с поднятой рукой. На мгновение мерещится – тот самый! Гадальщик, что год назад ворожил мне в Курган-Тюбе. Одёргиваю себя: завязывай фантазировать. Другой старик, не тот. Но это знак. На что указывает? О чем предостерегает? Не знаю. Знакам необходимо доверять. Не раздумывать. Подчиняться первому побуждению. Бросаю Алику:
– Стой! Сдай назад.
Он, недовольно:
– Чего?
– Возьмём деда.
Алик тормозит, даёт задний ход. Старик неспешно подходит. По-хозяйски распахивает заднюю дверцу. Вблизи – ноль сходства с гадальщиком. Нет, пожалуй, что-то общее имеется. Что именно – ускользает, не даётся. Черт с ним. В конце концов, несущественно… Старик устраивается на сидении. Командует Алику:
– Поезжай, сынок.
Нормально! На Дарвазе, любой бедняк-колхозник держится как президент. На всякий случай спрашиваю:
– Дед, гадать умеешь?
– Нет, не способен. Бог таланта не дал. Загадывать могу. Я много загадок знаю.
Алик оживляется:
– А ну-ка…
– Скажи, к примеру, это что? – хитро спрашивает старик. – Без аркана связывает, без вины казнит, без заслуг награждает, без оси вращается. Угадаешь?
Алик откликается без задержки:
– Ха, просто! Районный прокурор.
Старик хихикает:
– Первая часть подходит, вторая не подходит. Прокурор вращается разве?
– Сафаров у нас в Хиссоре крутится. Куда ветер подует. И нашим, и вашим. И большим начальникам, и этим… авторитетам… Зато со всех имеет. Говорят же: «Хочешь жить – умей вертеться».
