– Мор вместо меня пулю принял. За него весь кишлак поплатится.
– Какой кишлак? – Даврон спрашивает. – Ты знаешь, кто стрелял? Из какого кишлака?
– Из Талхака. Уверен, за парторга мстят.
– Не факт. Про родичей Зебо, твоей жены покойной, забыл? Да и в Ворухе ты многим на хвост наступил. Притом все боятся, что землю отберём. На нас в каждом кишлаке зуб точат.
– Все ответят.
– Всех не перебьёшь, а оружие реквизировать необходимо. Сегодня же. Давай так: «Волга» здесь не пройдёт, ты садишься к бойцам в «скорую» и дуешь в верхний кишлак. Я с остальными – в Талхак. Завтра вместе займёмся Ворухом.
Зухуршо говорит:
– Сделай всё сам. Я назад, в Ворух вернусь. Ветеринара позову, Мора надо лечить.
Даврон усмехается:
– Ладно. Лечи своего дракона, а я вечером вернусь, тебя полечу, – и кулак потирает.
«Зачем, – удивляюсь, – Зухуршо лечить, если пуля в змея попала? И разве Даврон доктор?»
«Скорая» задний ход даёт, за ней машина Зухуршо задом трогается. Вверх уезжают. Найдут, где дорога пошире, разъедутся, развернутся. Время проходит, «скорая» возвращается. Ребята, мокрые, злые, в неё набиваются. Кто не поместился, тех Даврон в свой УАЗик сзади сажает. Едем. Ногу жжёт, будто у костра сижу, у самого огня, отодвинуться не могу. Думаю: «Нуру ещё хуже. Его, беднягу, вода в Оби-Санг утащила? Что с ним? Жив ли?»
Шухи-шутник меня по плечу хлопает:
– Тыква у нас сегодня герой.
Ребята смеются. Почему, не знаю.
Шухи спрашивает:
– Хол, стук слышишь?
Я тоже слушаю. Мотор гудит, ветер в открытое окно дует, шуршит.
– Камешки по днищу, наверное, стучат, – говорю.
– Это у меня яйца гремят, – Шухи хохочет. – В ледяной воде ледышками стали.
Ребята смеются. Так до Талхака доезжаем. На площади у мечети останавливаемся. Обычно здесь всегда люди стоят. Машину попутную ждут. А то собираются, чтоб поговорить, новости узнать. Сейчас никого нет.
Даврон спрашивает:
– Орлы, кто из этого кишлака?
Шаг вперёд делаю.
– Ты как, на ходу? – Даврон спрашивает. – Ноги держат?
– Так точно! – отвечаю.
– Тут у вас есть такой чёрный, кособокий… Зухуршо асаколом его назначил. Найди.
Объясняю:
– Шокир это, Горохом зовут. Сюда привести?
Даврон молчит. Думает, наверное.
– Нет, в дом к тому деду. Солдату старому, с медалями.
Догадываюсь:
– К деду, значит, Мирбобо.
– Идём, покажешь, где живёт. И асакола туда доставь. – Ребятам говорит: – Вы, орлы, здесь ждите. Местных не обижать. Грубое слово кому скажете, язык вырву.
– Нас не обидят, мы не обидим, – Хол говорит.
Даврон хмурится:
– С Рембо, дружком своим, свидеться хочешь?
К дому деда Мирбобо идём. Ногу жжёт, хромаю. Думаю: придём, Зарина увидит, что я ранен, спросит: «Что такое?» Даврон скажет: «Карим змея поймал. Все ребята испугались, один Карим не испугался. Смелый парень Карим». Зарина встревожится, скажет: «Рану надо перевязать». Я скажу: «Зачем? Сама пройдёт». Вспомнил, что её замуж выдают. Иду, печалюсь. Даврон молча шагает. Потом говорит:
– Да, – говорит, – так правильно будет. Духов к ним нельзя подпускать. Дед – старый фронтовик, ветеран. Эта семья – хорошие люди, с ними вежливо надо…
Молчит. Чтоб разговор поддержать, говорю:
– Очень большая змея. Зубы очень острые.
Даврон будто не слышит.
– Что? – спрашивает. Потом говорит хмуро: – Да, острые…
Опять молчит. Я тоже молчу. Хорошо бы с Давроном побеседовать, от горьких мыслей отвлечься. Но первым разговор начинать нельзя. Неприлично. Я когда маленьким был, отец часто говорил: «Карим, сынок, учись молчать, пока мал. При старших язык за зубами держи. В неспелой тыковке семечки не гремят». А я в подол рубашонки камешков набросаю, прыгаю и кричу: «А у меня гремят, у меня гремят». Отец с мамой смеялись, Тыковкой меня прозвали. В детстве очень болтлив был. Вырос, правильно себя держать научился.
Потом Даврон говорит:
– Эта девушка…
– Какая? – спрашиваю.
Даврон сердится:
– На которой Зухуршо хочет жениться.
– Зарина, – говорю. – Очень хорошая девушка. Красивая, работящая. Волосы золотые.
Даврон не отвечает. Чувствую: сердится. Почему сердится, не пойму. Тоже очень сильно сержусь.
– Очень хорошая девушка, – говорю.
Приходим, в мехмонхоне садимся, дед Мирбобо тоже с нами сидит. Жду, может быть, Зарина чай принесёт. Жаль, если маленькую девчонку с чайником пришлют. Хорошо, если Зарину. Даврон приказывает:
– Иди, Карим, тащи сюда асакола.
Автомат беру, выхожу, вниз по улице хромаю. Когда к деду Мирбобо шли, нога меньше болела. По верхнему мосту через Оби-Талх – речку, которая наш кишлак на две половины делит, – на эту сторону перехожу, к дому, где Шокир у родичей ютится, подхожу. У ворот останавливаюсь, кричу: «Эй, асакол!» Пять раз кричу. Наконец мальчишка из дома выскакивает.
– Чего?
Этот Шокир большим человеком себя выставляет. Ему теперь зазорно на каждый крик выходить. Племянника послал.
– Шокир где?
– Занят. Сказал, чтобы ты подождал.
Сержусь. Очень сильно сержусь. Автомат с плеч сбрасываю, во двор вваливаюсь. Со злости в дом вломиться хочу, но, спасибо Богу, одумываюсь. Нельзя. Женщины в доме. Чужим запрещено входить. Справа от ворот – мехмонхона. Я туда заскакиваю, возле порога ботинки военные скидываю, на почётное место усаживаюсь, автомат рядом с собой на курпачу бросаю и в раскрытую дверь мальчишке приказываю:
– Скажи, пусть сюда идёт! Скажи, Карим ждать не будет.
«Если мигом не прилетит, – думаю, – то я его…» Но гнев думать мешает. Никак сообразить не могу, как с Горохом поступить, если задержится. А если прибежит, но, как всегда, насмешничать начнёт? Злой он человек, Шокир. Ехидный. «Если потешаться станет, – думаю, – то я его…» И опять ничего придумать не могу – гнев разбирает. Слышу: шаги во дворе. Шокир-Горох к мехмонхоне спешит, ковыляет. Понял, с кем дело имеет.
Входит. Меня на ноги поднимает, будто сухой лист ветром подхватывает. Вскакиваю и стою. А как иначе? Старший в комнату вошёл. Стою и сам на себя злюсь – зачем вскочил?! Не хотел, а встал. Чувствую, Шокир усмехнётся, свысока ко мне обратится, старшинство своё наружу выпятит… А Шокир ко мне подходит, первым обе руки с уважением протягивает:
– Здравствуй, Карим-джон. Добро пожаловать. Как ты? Всё ли хорошо? Как дела, как здоровье? Семья как?
