Хочу я ему одну руку подать. Одну тяну, а вторая сама собой подтягивается. Обеими пожимаю.
– А-а, дядюшка Шокир. Здравствуй.
Сажусь, не дожидаясь, пока старший, хозяин дома, сядет. Шокир напротив опускается – не на мягкую курпачу, вдоль стены расстеленную, а прямо на пол, на вытертую кошму. Своё подчинённое положение подчёркивает.
– Срочное дело, Шокир, – говорю. – Даврон тебя к себе вызывает.
Не хочу с ним вежливость соблюдать – вначале о здоровье, делах и семье расспросить. В это время мальчишка через порог заползает. Чайник притаскивает, свёрнутый дастархон с угощением. А сам исчезает. Шокир, на ноги не поднимаясь, на карачках до порога добирается, дастархон ко мне подволакивает. Скатерть раскидывает, чайник с пиалой ставит, лепёшку на куски ломать начинает.
– Чаю выпей, пожалуйста, Карим-джон.
– Некогда, – говорю. – Даврон ждёт.
Неправильно так говорить, нельзя от хлеба отказываться, но я всё равно говорю.
Шокир лебезит:
– Извини, что угощение скудное. Хотя Зухуршо меня асаколом назначил, я человек бедный. Такой почётный гость в дом пришёл, а ублажить нечем. Прости нашу убогость.
– Э, асакол, не плачь, – говорю. – Скоро весь кишлак богатым будет. И ты тоже.
Шокир просит:
– Ну хоть этих райских плодов отведай.
С тарелки ягоду сушёного инжира берет, мне протягивает.
– Недосуг, – говорю.
– Карим-джон, не обижай, пожалуйста.
Не хочу брать, а беру. Инжир с детства люблю. Мама мне рассказала, что инжир – райское дерево, и прародители наши, Дед Одам и Хаво-момо, когда ещё в раю жили, одним инжиром питались, и я всякий раз, как ягоду в рот кладу, будто ещё при жизни на минуту в рай попадаю.
Шокир говорит:
– Ты теперь аскер, военный йигит, всем нам защита.
Опять, как прежде, надо мной смеётся? Понять не могу. Э-э, какая разница! Я приказываю, он подчиняется. Встаю, автомат беру, у порога обуваюсь.
– Идём.
Шокир за мной плетётся. По крутой улочке к мосту через Оби-Талх спускаемся. Нога очень сильно болит, я терплю, изо всех сил не хромать стараюсь. Мужчина не должен слабости поддаваться. Шокир-Горох просит жалобно:
– Карим-джон, окажи милость, придержи шаг. Ты хоть и ранен на войне, никак за тобой не поспею. Как говорят, лев, даже раненый, сильнее собаки.
Приятно мне, но говорю сурово:
– Откуда знаешь, что ранен? Упал, ногу ушиб.
Шокир говорит:
– Разве такой, как ты, йигит может упасть? Ты, Карим-джон, наверняка в бою ранен. Но нам, простым людям, про ваши военные дела нельзя знать. Потому рассказать не прошу. Даже если сам рассказывать начнёшь, слушать не стану.
Обидно мне становится.
– Почему не станешь?
– Бог мне здоровья не дал, в армии я не служил, – говорит, – но про военную тайну тоже кое-что слышал. Тебя, дорогой Карим, подводить не хочу. Расскажешь – командиры ругать будут, накажут…
Я сержусь. Этот шакал никакого уважения не имеет.
– Э-э, что знаешь?! – говорю. – Никто наказывать не станет. Мне сам Зухуршо спасибо сказал. Даврон меня похвалил.
В сердцах всё ему рассказываю. Как нас возле ручья Оби-Бузак обстреляли. Как я змея спас. Он слушает, языком цокает:
– Ц-ц-ц, молодец, Карим! Керу твоего деда хвала!
Так за разговорами до моста спускаемся, к дому деда Мирбобо поднимаемся. В мехмонхону входим, садимся. Я в углу пристраиваюсь.
– Эй, ты чего? – Даврон зовёт. – Сюда иди.
Я к дастархону перебираюсь, сбоку присаживаюсь, поближе к двери, где младшим сидеть положено. Даврон чай наливает, Шокиру-Гороху пиалу протягивает.
– Такое дело, уважаемый, – говорит, – надо народ собрать. Объявить, чтобы мужики сдали огнестрельное оружие. Всё до единого ствола.
Шокир тюбетейку на лоб сдвигает, затылок потирает, умную рожу корчит.
– Важное дело, надо с умом подойти… Без меня вам бы его ни за что не осилить. Не зря уважаемый Зухуршо меня асаколом назначил. Зачем мужиков собирать? Я в этом кишлаке всё про всех знаю. Сказано: «Никакую тайну от людей не скроешь, луну глиной не замажешь».
– Ладно, – Даврон говорит. – Проверим. Сколько в этом доме оружия?
Шокир задумчивую рожу строит, глаза вверх поднимает, будто список на потолке читает. Пальцы один за другим загибает:
– Ружьё с двумя стволами, которое дробью стреляет. Раз. Карабин. «Белка», кажется, называется. Два…
Дед Мирбобо дремлет, будто Шокир про чужие ружья рассказывает.
– Три: с одним стволом ружьё. Старое, не стреляет. Починить надо.
Даврон усмехается:
– Вас, уважаемый, надо было не асаколом, а каптенармусом назначить.
«Что за должность? – удивляюсь.
Шакал Шокир опять вверх смотрит.
– Ещё одно ружье есть, – говорит. – Совсем старинное. Мультук.
Дед Мирбобо в разговор вступает. Просыпается, глазами моргает, выпрямляется.
– Это прошлых времён ружьё, – шамкает. – Дедовское ружьё. Усто Палвон из Ванча его сработал. В давние годы ванчское железо и ванчские кузнецы лучшими считались. Мой дед покойный знаменитым усто, мастером-охотником, был. В молодости у знаменитого усто Хакима ремеслу обучался. Дед это ружьё моему отцу передал, а отец мне вместе с рисолей вручил…
– Что за рисоля? – Даврон спрашивает.
– Охотничье наставление, – дед Мирбобо объясняет. – Каким охотник быть должен, какую жизнь вести, чтобы настоящим усто-мастером стать. Говорят, в прежние века рисоля на бумаге была записана. Мне-то отец на словах сообщил. А я сыну, Джорубу, передал. А все прочие охотники ныне не те…
Я думаю: «Почему дед Мирбобо про меня не сказал?!» Я от дядюшки Джоруба охотничье наставление получил. Он мне рисолю пересказал, выучить наизусть заставил. Дядюшка Джоруб – мой усто-учитель, искусству охоты меня обучает. Потом думаю: «Обижаться не надо. Скромным надо быть».
Дед Мирбобо продолжает:
– Старинный охотник прежде, чем в горы пойти, молитвой себя очищал, от жены воздерживался. Нынешний же – проснулся, встал, ружьё взял, в горы пошёл. Как в сельмаг за консервами…
В это время в раскрытой двери Зарина появляется. Через порог перегибается, блюдо, большое, деревянное, полное мяса жареного, на пол ставит. У меня сердце как бешеное бьётся. Чуть не плачу. Какая красивая! Волосы будто золото. На неё не смотрю. Шакал этот, Шокир, глазами своими шакальими Зарину разглядывает, усмехается. Зарина выпрямляется, к Даврону обращается, будто в школе у доски выученный дома урок проговаривает:
