В это время сзади, за моей спиной, из-за хребта высунулся краешек солнца, и впереди, на холодных вершинах, высоко надо мной, тут же вспыхнула золотая полоска. Я не хотела, чтобы солнце всходило. Зачем оно, если все равно ничего не будет? Но оно всё-таки взошло. Я ненавидела солнце. Я ненавидела узкое сияние на вершинах. Это ложь, вранье, страшный обман, дикое, непереносимое притворство. Какое у солнца право радостно сиять и возвещать, что все в мире ясно и благополучно?! Почему это подлое светило обещает светлое будущее?! Я отвернулась и стала смотреть на гору за рекой – на противоположный склон, серый, туманный… Он-то хоть не врал.
А люди обманули. Дядя Джоруб обманывал, когда обещал, что укроет нас в безопасном месте. И Даврон обманул. Наговорил, наобещал, а сам исчез.
Я услышала внизу, под стеной, голос младшего братца Черноморда – такого же гада, как старший:
– Почему не на посту?
Каравул ответил жалобно:
– Жена Зухуршо сказала: «Уходи». Сама на крыше села.
Какая такая жена?! Я их обычаев не признаю, и то, что за занавеской посидела, ничего не меняет. Я никакая и ничья не жена!
Внизу голос младшего гада спросил с иронией:
– Теперь бабы тобой командуют?
– Э, билять! Она сказала: «Зухуршо пожалуюсь».
– Хорошо, я разберусь, – сказал Гадо. – Не бойся, в обиду тебя не дам.
Верхний конец лестницы заёрзал по краю крыши – кто-то взбирался наверх. По кровельной жести забухали шаги. Над коньком возникла голова Гада. Я отвернулась, но все равно слышала, как он, гремя железом, подходит и останавливается неподалёку от меня. Кажется, я даже обрадовалась его приходу. Меня переполняли гнев и возмущение, и мне надо было на кого-то их выплеснуть. Я обернулась и посмотрела на него. Он щеголял в камуфляжных брюках с зелено-коричневым рисунком и чёрной майке. На плечи был наброшен как плащ чёрный шерстяной чекмень.
Ненавижу!
– Чего припёрся?
Он смотрел туда же, куда и я, – на раскалённую лаву, катящуюся вниз по склону. И вдруг сказал по-русски, словно говорил сам с собой:
– Э, холодно, оказывается…
Я только после его слов почувствовала, как резок воздух и как меня бьёт холодный озноб.
Гад сказал:
– Ты, наверное, замёрзла, сестрёнка.
Он скинул чекмень и очень осторожно набросил его мне на плечи – казалось, ловил птицу, которая присела на кровлю и вот-вот вспорхнёт. Я закинула руку назад, ухватила чекмень за ворот, сдёрнула его с себя и швырнула вниз. Чёрная тяжёлая одёжка, распластавшись, полетела к земле, как самоубийца, бросившийся с крыши.
На Гада я не смотрела, но почувствовала, как его передёрнуло. Однако он лишь пробормотал:
– Обижаешься… – и опустился на корточки невдалеке от меня.
Сядь он поближе, я, наверное, столкнула бы его вслед за чекменём. Он помолчал и сказал:
– Я тоже как ты… Когда маленьким был… Я тоже раньше любил на крыше сидеть. Не здесь. Раньше старый дом стоял, я туда залезал. Зухуршо меня обидит, я на крышу залезу, сижу, думаю, обижаюсь. Я маленький был, Зухуршо меня много обижал… Он всех обижает. Зебо тоже обижал. Я её всегда защищал…
– Ты защищал?! Какой герой… Видела я, как ты перед братцем на брюхе ползаешь.
Его опять передёрнуло.
– Старших уважать надо.
– Вот вали отсюда и уважай.
Он вскочил, и на мгновение показалось, что он меня ударит, но он выпрямился и сделал вид, что у него затекли ноги. Закинул руки за голову, потянулся, переступил с ноги на ногу, разминая, и опять опустился на корточки.
– Ты смелая. Зебо не такая была. Ты, наверное, себя русской считаешь, а ты все равно – наша. У тебя отец таджик был, значит, ты – таджичка. Надо немножко учиться, как себя правильно вести. Немножко скромной нужно быть. Мужчин уважать тоже надо. Правильно с мужчинами разговаривать. Уважительно.
Ещё и учит, сволочь!
– Как она умерла? – спросила я.
Гад удивился:
– Кто умер?
– Зебо.
– Э, ты не бойся, – сказал он. – Если правильно сделаешь, ничего плохого не будет. Я тебя научу. Помогу. Хороший совет дам…
– Не надо советов. На вопрос ответь.
– Что за вопрос?
Я повторила раздельно:
– Отчего. Умерла. Зебо.
Он огладил свою поганую рыжую бородку.
– Заболела… Очень больная была. Зачем Зухуршо такую больную жену взял? Э, ему какая разница? Ему все равно! Зухуршо женщин не любит. Совсем женщинами не интересуется. Ему женщины не нужны. Только деньги, деньги, деньги. Жадный он, жадный…
Впервые хоть одно слово у него вырвалось искренне. Я сказала злорадно:
– Не любишь ты братца.
– Зачем его любить? Он сам себя очень сильно любит. Такую девушку, как ты, замуж взял, даже не взглянул. Совсем ничего не понимает. Женщин не любит. Я не такой. Я женщин понимаю. Уважаю. Знаю, чего женщины хотят… Я о тебе заботиться буду…
– Когда это ты собрался обо мне заботиться?
– Если одно дело сделаем… Как царица будешь жить. Куда хочешь, поедем. В Америку поедем, в Париж поедем, в Дубай поедем. Всякие платья такие, которые модные… всякие модные платья, которые жены арабских шейхов носят, тебе куплю… в Дубай поедем…
За кого он меня принимает? Я повернулась и посмотрела на него.
– Не веришь? Правду говорюсь. Хлебом клянусь. Где ты такого мужа найдёшь? Или ты за русского хочешь замуж выйти?
И этот туда же лезет! Ещё один жених. Мне было противно, что он со мной разоткровенничался. Хотя в общем-то – безразлично, потому что… одним словом, было безразлично, но чтобы напугать его, я процедила сквозь зубы:
– Что ты мелешь?! Руку и сердце предлагаешь? Не боишься? Вот возьму и расскажу Зухуршо, как ты мне… – его так называемой жене – руку и сердце предлагал?
Он засмеялся:
– Не расскажешь. Ты его ненавидишь. Ты, чем ему хоть одно слово скажешь, лучше язык себе откусишь.
– Расскажу, – повторила я.
– Э, сестрёнка! Ты думаешь, я глупый? Думаешь, ничего не понимаю? Я тебя очень хорошо понимаю. Знаю, о чем ты думаешь. Я тоже об этом думаю…
– Ты ещё и думать умеешь?
Он не обратил внимания на мою язвительность и сказал:
– Зухуршо убить надо.
Он произнёс это негромко, но очень серьёзно.
– Убей, – сказала я.
– Не могу, – сказал он. – Зухуршо мой брат.
– А-а-а-а, брат… – сказала я. – Тогда зачем языком болтаешь?
– Ты это дело сделай, – сказал он.
