Нет, это страх, это все страх. Именно из-за него не свершаются подвиги, не идут на маленький, но очень нужный шаг люди, не находят сил сказать верных слов, не решаются поверить, что могут оказаться понятыми, а после все еще любимыми. Но она попробует… Доктор хочет услышать ее историю, и она ее расскажет.
И только смирившись с неизбежностью намеченных на утро откровений, Тайра сумела заставить себя успокоиться, задышать ровнее, а спустя еще несколько минут, предварительно проверив пространство на предмет теней, которых, к счастью, поблизости не оказалось, уснуть.
* * *
Нордейл. Уровень 14.
Веки разлеплялись тяжело, неохотно. Дрожали, как немощные колени старика, и то и дело грозили сомкнуться снова – упасть на нижние бетонной шершавой плитой и схлопнуться на веки вечные. Но Баал отчего-то знал – он должен открыть глаза, должен. Прийти в себя, протолкнуть сознание на поверхность, очнуться не в дремоте, а в полной мере как живой, дышащий, вернувшийся из мрака на свет.
И он сделал усилие – открыл глаза, – и оно стоило ему ломоты в висках, головокружения, накрывшего отчего-то приступа страха. Может, оттого, что он не увидел многого? Лишь потолок погруженной во мрак комнаты, край монитора, зависшего где-то над головой, и пробивающуюся из-за двери тонкую полоску света?
Не в Коридоре – спешно мелькнула мысль, – он не в Коридоре, и он выжил, и на смену ей хлынуло облегчение. Вокруг есть люди, помощь, цивилизация. Он каким-то образом вернулся… ах, да, успел нажать красную кнопку, точно, вспомнил…
А Канн?
Воспоминание о друге причинило сознанию новую боль – не просто укол или «порез», как часто случалось при мигрени, а целый шквал тоскливых эмоций: черные вены, белые губы, холодеющее с каждой секундой тело. Где он? Где Канн – выжил?!
Он сам не знал, как сумел повернуть голову, но сумел и был отчасти вознагражден за усилия. Аарон лежал на соседней кровати и походил на опутанную проводами мумию.
– Эй?…
Не голос даже – хриплый шепот – вырвался из горла и вызвал дерущий легкие приступ кашля, но Регносцирос не сдался.
– Эй, друг,… ты жив?
Тишина, равномерное пиканье приборов, цифры на экране и ни единого движения. Ни трепета век, ни поворота головы, ни, конечно же, ответа.
– Даже не думай… – прохрипел Баал соседней кровати. – …бросить кони. Я не для того тебя… не для того…
И он сам, обессиленный, вновь погрузился во мрак.
Тревожно и часто запищал прикрепленный над головой прибор.
* * *
Криала.
(От автора: следующий отрывок я настоятельно рекомендую читать под музыку «Marcus Loeber – Hands»)
В это место она привела его ранним утром – сказала, что здесь почти не течет время – замирает, и что ей не придется торопиться с рассказом, который она хочет не только озвучить, но и показать – так будет лучше.
Долго волновалась, собиралась с мыслями, перебирала что-то в памяти, а все еще сонный, несмотря на получасовую прогулку, Стив удивленно озирался по сторонам. Что здесь можно показать? Все тот же унылый пейзаж, рваные клочья тумана, пыль под ногами, но в какой-то момент замершая, было, Тайра взмахнула руками, и… началось.
Он будто попал в сказку, в забытый фильм, в чужую жизнь; туман ожил, посветлел, мрак мгновенно рассеялся и вдруг стал вовсе не туманом, а стенами чужого дома – приземистого, белокаменного, простенького, на крыльце которого стояла немолодая уже, но все еще красивая женщина с тонким станом и копной вьющихся темных волос. Черноглазая, смуглая, неуловимо похожая на Тайру, …ее мать? Да, мать, а рядом суровый, неулыбчивый отец, наблюдающий, как его дочь мастерит из полозьев разобранной корзины одежду для соломенной безглазой куклы.
И рассказ поплыл, завился дымовой спиралью – начался.
Тайра взмахивала руками, и Коридор, отзываясь на безмолвные приказы, рисовал картины, менял кадры, переставлял, подобно киномеханику, выцветшие пленки. Стив слушал голос, но не слышал его – он видел, чувствовал, был в тех местах, которые Тайра показывала. Жил в том приземистом белом домике с присыпанными песком ступенями крыльца, лазил вместе с маленькой девочкой по вытоптанному двору, цеплялся за развешенное на веревках белье, пытался ловить редкие хмурые взгляды отца. Неужели тот знал, что дочь придется отдать? Знал и был готов к этому?
Какое-то время один день сменял другой, девочка росла, играла, смеялась, поднималось и садилось солнце, а затем белый дом пропал, и за забором теперь толпились какие-то люди – они увели ревущую Тайру за собой, вслед ее босым маленьким пяточкам обреченно махала, сглатывая горькие слезы, мать. Последний кадр, и солнце заливает оранжевым светом пустой двор и лежащую на ступенях безглазую с отвалившейся рукой куклу…
Но кино продолжается. Стены незнакомого помещения, тесные комнаты, угрюмые соседки-подружки, длинные коридоры, грозная, с плетью в руках, настоятельница, узкие парты и доска на стене. Тоска, печаль по дому, страх перед будущим – как оно может быть хорошим, когда впереди первое распределение? И одна-единственная отрада – девочка, с которой можно пообщаться, – Сари. Пухлая, живая, веселая, заводная… Плети, розги за дружбу и радость. Плевать на раны на руках и коленях, ведь в этом мире есть хоть кто-то, с кем можно поговорить, поделиться секретами, иногда обнять. Кажется, вместе с Тайрой он чувствовал бархатистую кожу чужих рук, теплые ладони, слышал, как испуганно бьется собственное сердце – не увидят ли вместе? И вновь множество похожих друг на друга дней: серые коридоры, парты, уныние и тревожное тянущееся почти бесконечно ожидание…
Чаша, длинный девичий строй, вызов по номерам – распределение.
Поселившись вместе с ней в дом Раджа, Лагерфельд взревел от негодования. Горшки, чужое серебро, мытье полов, стирка, уборка, мозоли на руках и вечно перетруженная усталая спина. А этот алчный и похотливый взгляд? Он бы удавил за него… Груды чужого барахла и даже не ее собственная, а лишь выданная во временное пользование тесная каморка под лестницей. От окна до двери всего два шага, по вечерам в окно светит солнце. На улицах песок, белые стены, жара. Днями чистка посуды, поход на рынок, обеды, за которые никогда не хвалят, и этот вечно голодный взгляд в спину: отдайся, отдайся, отдайся…
Док ненавидел Раджа так же сильно, как его ненавидела Тайра, и потому на моменте падения с лестницы возликовал. Так ему и надо – барану поганому, черномазому мужлану, бородатому козлу… Ах, Тайра забыла что-то показать, слишком разволновалась? Ким?… Ким, конечно же, вот он…
И он вдруг увидел ее сидящей на досках полутемного домишки с книгой в руках, а на полках еще множество таких же – толстых, пыльных, монументальных, судя по всему, по содержанию. Девочка-подросток (сколько ей здесь? Не больше пятнадцати?) и дремлющий в кресле слепой старик. Ощущение уюта и спокойствия, как будто между этими двоими прослоилась нить бессловесного взаимопонимания. Она училась, и Лагерфельд учился вместе с ней: видение внутренних органов, чувств, тел, течения энергии, постоянные практики с разглядыванием прохожих. «Что ты видишь, Тайра? Что?» И она рассказывала, а Стив слушал. Ее, поющую в камине траву, старика… Он видел, как Тайра росла, крепла, радовалась новым успехам, как прилежно и со рвением занималась, отдавалась этому процессу вся.
