Когда папа наконец пришел и, поужинав, направился в спальню, я осторожно выглянула из комнаты. Страшно хотелось есть, к тому же я здорово замерзла. Но гордость была сильнее. Мне не хотелось сталкиваться на кухне даже с папой, потому что он спросит, почему у меня сердитый вид. Я на цыпочках прокралась мимо родительской двери. Прислушалась.
– Бр-р! – возмущался папа. – Это не постель! Это иглу!
Мама смеялась. Папина сторона кровати была у окна, из которого сильно дуло, хотя мама старательно закрывала щели детским байковым одеялом, в котором меня привезли из роддома.
– Это ледяная избушка! – не унимался папа. – Ледяной гроб! Я спящий красавец!
– Мне тоже холодно, – отсмеявшись, сказала мама. – Ты полежи, сейчас твое тепло кровати передастся, и согреешься.
– Кровати передастся, – поддразнил ее папа, – а у меня заберется! Криокамера какая-то! Разбудите через двести лет!
– Машке тоже холодно, – посерьезнела мама, – только она в жизни в этом не признается. Упрямая стала, ужас.
– О, я сегодня с таким упрямым столкнулся! – отозвался папа. – Представляешь, заказал мужик машину, а сам не вышел. Мы ему звоним, не подходит. Ждали-ждали…
А к нему Сашка подъехал.
– Это у которого четверо детей?
– Жена пятого ждет, представь себе! Ну не буду же я многодетного отца подставлять… Подобрал ему быстро заказ. Там поблизости. Знаешь, где это, кстати? В Митино, напротив магазина стройтоваров.
– Там Люся снимает, – вспомнила мама.
– Короче, этот… Хмырь… Звонит через час и орет.
Что прождал машину, что ему никто не звонил. Я говорю: «Звонил». А он: «Не звонил». И так полчаса. Весь обеденный перерыв с ним ругался. Голодный был как собака.
– Кстати, капуста вкусная?
– Очень. Хрустит. Мама так тушила. Спасибо.
– А что этот… Пожаловался? – осторожно спросила мама.
– Нет, – вздохнул папа, – я же с ним культурно ругался. Подобрал другого водителя, заехали за ним.
Послышался стук: мама положила книгу на тумбочку.
Полоска света исчезла – родители погасили ночник.
Мне вдруг стало невыносимо горько. Вот и над папой издеваются клиенты. Получается, мы полностью зависим от их желаний. Будто какие-то дрессированные собаки.
Захотела Ирэна испортить своим присутствием мне занятие – пожалуйста. Решила она Данино доверие ко мне подорвать – да на здоровье! Я должна была улыбнуться и сказать: «Любой каприз за ваши деньги!» И полаять еще радостно.
Мне расхотелось есть. Я вернулась в комнату и легла спать прямо в джинсах. Но моя постель тоже была «криокамерой», и вскоре я закоченела так, что зубы стучали.
Через какое-то время дверь тихонько отворилась, вошла мама.
– Не спишь? Какой у тебя холод, – прошептала она. – Давай обогреватель принесу.
– Не надо, – собрав остатки гордости, вяло отказалась я. – Все нормально.
Мама вздохнула. Присела на край кровати, что-то положила мне на живот. Я протянула руку, пощупала. Колючее, большое. Носки шерстяные – или папины, или ее собственные. Я молча натянула их. Ногам сразу стало тепло.
На батарее их мама держала, что ли…
– Пойду за обогревателем, – поднялась мама.
– Мам, – сдалась я, – а на ужин капуста?
– Да, с сосисками. Ты разве не ела? Ты же топала в коридоре.
– Не-а… Принесешь? Пожалуйста.
Вскоре у окна был водружен обогреватель. Он помигивал красным глазом, обещая поскорее нагреть комнату, а я, скрестив ноги по-турецки, зачерпывала ложкой тушеную капусту, в которую мама заботливо покрошила сосиску так мелко, словно мне предстояло ее клевать. Мама включила прикроватную лампу, и ее свет озарил мои носки: темно-коричневый и розовый с темно-зеленой полоской.
– Ты разные принесла, – фыркнула я. – Один папин, другой твой.
Мама стояла у окна, трогая ребристую спину обогревателя и глядя в окно. Она не ответила, думая о чем-то своем. Потом развернулась ко мне и сказала:
– Бабушка не хотела, чтобы я становилась продавцом.
От неожиданности я уронила на кровать кусочек сосиски и втянула голову в плечи, ожидая, что мне влетит сейчас за «жир на простыне», но мама ничего не заметила. Она глядела как бы сквозь меня.
– Она мечтала, чтобы я стала ученым. Открыла новый закон, прославилась бы. Или ходила бы в лабораторию в белом халате и что-то изучала потихоньку. А она отвечала бы на вопросы знакомых: «Знаете, моя старшая – научный сотрудник в институте».
– Но тебе пришлось уйти с третьего курса из-за меня, – вспомнила я. – Нужно было деньги зарабатывать, да?
Мама кивнула.
– Бабушка сильно ругалась?
– Еще бы, – улыбнулась мама.
– Я никогда не слышала.
– Она тактичный человек. Зато ей сейчас легче принять Катину работу. Хотя как раз Катька свою работу не любит.
А я свою – люблю. И ни капельки не жалею, что все вышло, как вышло.
– Это ты к чему? – поинтересовалась я. – К тому, что бабушка рада будет, если я стану учительницей?
– Она будет рада, но я не об этом. А о том, что в жизни так постоянно происходит: один одного хочет, другой другого. В детстве кажется, что твое мнение, твоя точка зрения – это гранит. А понимаешь, что это…
– Пластилин, – усмехнулась я. – Восковой, да?
Плавится, даже если ты еще не лепишь, а всего лишь в руки его взял.
– Нет, – покачала мама. – Такой советский… Крепкий…
Из нашего с папой детства. Который приходилось на батарею класть. Но его можно было согреть в теплых руках.
Ирэна не знала, что «портит тебе занятие». Она хочет общаться с дочкой. Только не знает как.
Я молчала.
– Согрелась? – спросила мама, забирая у меня пустую миску и выключая свет.
– Да… Спасибо за капусту. Вкусная… Хрустит.
Мне пришлось долго «греть в теплых руках» свои мысли об Ирэне. Почти всю ночь. Я пыталась поставить себя на ее место. Пыталась перестать ее ненавидеть. Старалась пожалеть…
К у тру воображаемый кусок пластилина (я представляла себе брусок темно-синего цвета с белыми прожилками, то, что мы в детстве, смешивая два разных оттенка, называли «мрамором») не стал мягким, однако согрелся. Ирэна все же была Даниной мамой. И как бы Дана ни ворчала, ни стеснялась, ни сердилась на Ирэну, в глубине души ей наверняка было приятно…
К концу школьного дня я уверила себя, что готова к любому выпаду со стороны Ирэны. Пусть сидит на каждом занятии и задает какие угодно вопросы. Я перестала ее бояться, хотя приязни по-прежнему не испытывала.
