Шли годы, и гнев, что тлел в сердце Торина, подобно углям, разгорался вновь. Его одолевали тяжкие думы об обидах, что претерпели его предки, и о мести дракону, которая перешла к нему по наследству. И под грохот молота в кузне Торин размышлял об оружии, и об армиях, и о союзах. Но армии были разбиты, союзы распались, и немногочисленны были топоры его народа. И великий гнев, гнев без надежды, сжигал Торина, когда бил он по раскаленному железу на наковальне.
До сих пор Гэндальф не принимал участия в судьбах дома Дурина. Он не так уж часто имел дело с гномами; однако он был другом всем, кто стремился к добру, и хорошо относился к изгнанникам из народа Дурина, что обитали на западе. И вот в один прекрасный день, проезжая через Эриадор (Гэндальф направлялся в Шир, где не был уже несколько лет), он встретился с Торином Дубощитом, и они побеседовали по дороге, а затем остановились на ночлег в Бри.
Утром Торин сказал Гэндальфу:
– Великие заботы снедают меня, а говорят, что ты мудр, и больше прочих знаешь о том, что творится в мире. Не соблаговолишь ли ты отправиться ко мне домой, выслушать меня и дать мне совет?
Гэндальф согласился. Они вместе отправились в чертоги Торина, и там Гэндальф долго сидел и слушал повесть Торина о его обидах.
Вследствие той встречи случилось множество дел и событий великой важности: благодаря этому было найдено Единое Кольцо, Кольцо попало в Шир, и Фродо был избран его Хранителем. А потому многие думают, что Гэндальф заранее предугадал все это, и нарочно выбрал то время для встречи с Торином. Однако мы полагаем, что это не так. Ибо в свое повествование о войне Кольца Фродо Хранитель Кольца вставил запись слов самого Гэндальфа, где идет речь как раз об этом деле. Вот что он пишет:
Вместо слов «Вот что он пишет» в тексте «А», самой ранней рукописи, сказано: «Этот отрывок был изъят из повествования, поскольку он казался слишком длинным, но большую его часть мы ныне помещаем здесь».
После коронации мы вместе с Гэндальфом на некоторое время поселились в чудесном доме в Минас-Тирите. Гэндальф был очень весел, и, хотя мы расспрашивали его обо всем, что только приходило нам в голову, его терпение казалось столь же безграничным, как и его познания. Большую часть того, о чем он нам рассказывал, я сейчас уже не припомню, а зачастую мы его просто не понимали. Но этот разговор я помню отчетливо. Тогда с нами был Гимли, и он сказал Перегрину:
– Надо будет мне как-нибудь сделать одно дело: сходить посмотреть на этот ваш Шир
[241]. И вовсе не для того, чтобы лишний раз взглянуть на хоббитов! Вряд ли я узнаю о них еще что-нибудь новое. Но какому гному из дома Дурина не дорога эта земля? Разве не оттуда пошло возрождение Царства под Горой? И не оттуда ли пришла смерть Смауга? Я уж не говорю о падении Барад-дура, хотя все эти события странным образом переплелись. Странным, очень странным, – сказал он и умолк.
Затем, пристально взглянув на Гэндальфа, он продолжал:
– Но кто же соткал это полотно? Почему-то прежде мне это никогда не приходило в голову. Ты рассчитал все заранее, Гэндальф? А если нет, то зачем ты привел Торина к такой неподходящей на вид двери? Найти Кольцо и унести его далеко на запад, чтобы спрятать там, а потом выбрать Хранителя Кольца – и еще возродить Царство под Горой, так, мимоходом? Не таков ли был твой замысел?
Гэндальф ответил не сразу. Он встал и выглянул в окно, выходящее на запад, к морю. Солнце садилось, и лицо Гэндальфа озарили лучи заката. Он долго стоял так, не говоря ни слова. Наконец он обернулся к Гимли и сказал:
– Я не знаю ответа. Ибо с тех пор я изменился, и тяжкая ноша Средиземья более не давит меня, как тогда. В те дни я ответил бы тебе так же, как ответил Фродо не далее, чем прошлой весной. Всего лишь прошлой весной! Но такие мерки тут неприменимы. Тогда, давным-давно, я сказал маленькому испуганному хоббиту: «Бильбо было предназначено найти Кольцо – и задумал это вовсе не создатель Кольца. А потому и тебе было предназначено хранить его». И еще я мог бы добавить, что мне было предназначено вести вас обоих к вашей цели, каждого – к своей.
И для этого разум мой прибегал лишь к тем способам, что были мне доступны. Я делал то, что мог, руководствуясь теми причинами, что у меня были. Но то, что я знал в глубине души, или еще до того, как ступил на эти серые берега – это совсем другое дело. Олорином был я на Западе, что ныне забыт; и лишь с теми, кто пребывает там, стану я говорить более прямо.
В тексте «А» в этом месте сказано: «И лишь с теми, кто пребывает там – или с теми, кто, быть может, вернется туда со мной, – стану я говорить более прямо».
Тогда я сказал:
– Теперь, Гэндальф, я понимаю тебя немного лучше, чем раньше. Хотя мне кажется, что, даже если Бильбо и было это предназначено, он мог просто отказаться уходить из дома, да и я тоже. Ты не смог бы заставить нас. Тебе было не дозволено даже попытаться сделать это. Однако мне все равно любопытно узнать, почему ты сделал то, что сделал – тот, каким ты был в те дни, когда казался седым стариком.
Затем Гэндальф рассказывает им о своих тогдашних тревогах по поводу первого хода Саурона и опасениях за судьбу Лориэна и Ривенделла. В этом варианте, сказав, что необходимость нанести удар Саурону была тогда еще более насущным делом, чем вопрос о Смауге, он продолжает:
Вот почему (забегая вперед), убедившись, что поход против Смауга успешно начался, я ушел и убедил Совет напасть на Дол-Гулдур прежде, чем он нападет на Лориэн. Мы так и поступили, и Саурон бежал. Но он всегда опережал нас в своих планах. Надо признаться, тогда я решил, что он и впрямь снова отступил, и что нам, быть может, вновь удастся хотя бы на время восстановить бдительный мир. Однако этот мир продлился совсем недолго. Саурон решил сделать следующий шаг. Он тут же вернулся в Мордор и через десять лет заявил о себе.
Тогда сгустилась тьма. И все же его изначальный план был не таков, и в конечном счете оказалось, что Саурон совершил ошибку. У тех, кто противостоял ему, сохранились точки опоры, где можно было принимать решения, не боясь Тени. Как бы удалось уцелеть Хранителю Кольца, не будь Лориэна или Ривенделла? А ведь мне думается, что они могли бы пасть, если бы Саурон первым обрушился на них всей своей мощью, а не истратил бы более половины ее в борьбе с Гондором.
Вот, собственно, и все. Такова была основная причина моих действий. Однако одно дело видеть, что нужно сделать, а другое – найти способ исполнить необходимое. Я начинал всерьез беспокоиться о том, что творится на Севере, когда, в один прекрасный день, повстречался с Торином Дубощитом – кажется, где-то в середине марта 2941 года. Я выслушал его рассказ и подумал: «Ну, вот, по крайней мере, враг Смауга! И ему стоит помочь. Я должен сделать все, что смогу. И почему я раньше не подумал о гномах?»
Кроме того, был еще народ Шира. Я проникся к обитателям Шира теплыми чувствами во времена Долгой Зимы, которую никто из вас не помнит
[242]. В тот год им и вправду пришлось тяжко, очень тяжко – вначале они умирали от холода, а потом наступил неурожай и страшный голод. Но именно тогда они проявили мужество, и стойкость, и умение сострадать друг другу. И выжить они сумели не только благодаря своему мужеству, терпению и стойкости, но и благодаря состраданию. Мне хотелось, чтобы они выжили и на этот раз, ибо я видел, что вскоре в Западных землях вновь наступят тяжелые времена: на этот раз не холод и голод, но беспощадная война. И чтобы пережить эту войну, им требовалось нечто большее, чем то, что у них уже есть, – так мне казалось. Что именно требовалось им – я не знал. Может быть, им следовало чуточку больше знать и чуточку получше разбираться в том, что происходит вокруг, и в том, какая роль уготована им самим.
