Его семейная жизнь была окрашена в темно-фиолетовый цвет. Она целиком и полностью состояла из запретов. Туда не ходи, того не делай, таким тоном не разговаривай. Он привык к тому, что плохой муж. Не романтичный, мало зарабатывающий, устающий на немыслимой, собачьей, грязной работе. Привыкнуть к мысли, что он еще и плохой отец, который не смог уберечь своего единственного сына, было гораздо труднее. Невозможно было привыкнуть. За пять лет он так и не смог.
Как же получилось, что все яркие краски жизни остались в далеком детстве? Унылый фиолетовый, безнадежный серый, вязкая чернота, заливающая пространство под воздействием водки, рыжий, в который для него были окрашены собаки и все, что с ними связано, — только из этих цветов состоял калейдоскоп его повседневной реальности. Ярко-красная Люба возникла в ней неожиданно и как-то… естественно.
Ему нравилось смотреть, как она разговаривает, как двигается ее горло, смешно шевелится кончик носа, как темнеют ее серые глаза, когда она злится, и как белеют, когда пугается. Ему было интересно, какова она в постели. Уже много лет ни одна женщина не вызывала у него подобного интереса. Все было и так понятно — либо стискивающая бедра и зубы весталка, отдающая свое тело на поругание из супружеского долга, либо доступная, но равнодушная жрица любви, отрабатывающая купленные полчаса честно, но без эмоций.
Много лет он был эмоционально мертв. Боль и безнадежность завоевали все пространство внутри его головы, сердца и той особой зоны в организме, где было положено жить душе, вытеснив оттуда радость, интерес, восторг, любовь, желание.
Любовь Молодцова была живая. И за две их короткие встречи он успел почувствовать, что рядом с ней неожиданно для себя если не оживает, то хотя бы начинает оттаивать.
— Ма-а-ам! Мама-а-а-а, ты где?! — Вернувшийся с вечерней прогулки сын громко орал из прихожей. Видать, от переизбытка чувств. — Ма-а-ама, ты пришла уже или еще нет?!
— Пришла я, пришла. — Лелька вышла их кухни, привычно притянула немного упирающегося сына к себе (последние пару лет он стеснялся особых проявлений нежности, считая, что уже вырос) и ловко чмокнула в макушку. Это было непросто, потому что сын уже давно был выше ее. — По какому поводу бурные восторги?
— Помнишь, мы вчера в парке черно-белую собаку видели? Ну, когда ты еще Диму маньяком обозвала?
— Ах, он уже и Дима! — Лелька внимательно посмотрела на сына. — Он тебе разрешил так себя называть?
— Ну да. Сказал, что Дмитрий — это очень официально, а мы не на приеме в Администрации Президента.
— Можно подумать, он там был, — пробормотала Лелька — воспоминания о вчерашнем позоре ее нервировали.
— Мам, так ты собаку помнишь или нет?
— Ну, помню.
— Я с ней познакомился. То есть с хозяином ее. Его Серегой зовут. Он в техникуме машиностроительном учится. Мы с ним теперь дружим и решили вместе гулять. Ну, то есть утром по отдельности, потому что нам на учебу в разное время. А вечером вместе, когда у нас с Димой тренировок нет. У него собака знаешь какой породы?
— Не знаю, — пряча улыбку, ответила Лелька. Ее обычно невозмутимый сын, для которого не существовало ничего, кроме адвентивных почек, библиотеки генома, культуры каллусных тканей и прочих терминов, используемых в физиологии растений, махал руками в возбуждении. Глаза его горели.
— Лендзир. Это ньюфаунленд, то есть водолаз. Только они черные, а лендзиры — белые в черных пятнах. Ты помнишь, какой он здоровый, почти с Цезаря! А ему всего семь месяцев, то есть он еще щенок и будет дальше расти. Мама, он такой классный! Он только Серегу за хозяина принимает. Если Серега в своей комнате утром спит, то его мама даже разбудить не может, потому что Бред рычит и даже укусить может. Это щенка так зовут — Бред.
— Ну и хорошо, что у тебя приятель появился. Из машиностроительного техникума, — не преминула поддеть Лелька. У ее сына, родившегося у парикмахерши и водителя, был непомерно развит снобизм, правда, не социальный, как когда-то у ее директрисы, а интеллектуальный. Тех, кто в силу каких-либо обстоятельств не получил высшего образования, сын за людей не считал. Слушая его рассуждения на эту тему, Лелька всегда тихо благодарила судьбу, что все-таки, пусть и заочно, окончила институт бизнеса. — Вместе гулять веселее. Да и не страшно. Никто не обидит.
— О, мам! Насчет обидит. Вот было бы здорово с Цезарем в школу прийти. И с Бредом заодно. А то у нас новый физкультурник. Такой противный. Злой, ужас!
— Что значит злой? Он что, вас бьет или кричит на вас? — встревожилась Лелька. В гимназии у Гоголина таких вещей отродясь не бывало.
— Ну, ты что, нет, конечно. Мы же уже взрослые все-таки. Многие уже бреются. Как нас обидишь? Но он человек — очень плохой. У него глаза злые. Мне он не нравится.
— Подуу-умаешь. Мне вон твой Гоголин тоже не нравится, а ты его обожаешь, — засмеялась Лелька.
— Я его не обожаю, а уважаю, — рассудительно заметил Максим. — Это разные вещи. Александр Васильевич — настоящий профессионал. Он столько знает, что мне и не снилось. Кстати, он мне предложил дополнительно заниматься, после уроков. Нам через два месяца на олимпиаду ехать, надо подтянуть кое-что. Если я ее выиграю, то в МГУ без экзаменов возьмут. Есть за что упираться.
— А где заниматься? — Лелька почему-то встревожилась.
— Как где? В лицее, конечно. Три раза в неделю задерживаться на часик. Я тебе к тому говорю, что приходить буду не раньше шести. Чтобы ты ненароком ОМОН не вызвала.
— Хорошо, — кивнула Лелька. — Не буду вызывать ОМОН. А сколько эти твои дополнительные занятия стоят?
— Мам, ты что, заболела? Гоголь же принципиально денег не берет. Он даже с парнями из других школ бесплатно занимается, если считает, что у них есть шанс в нормальный вуз поступить. И тоже бесплатно. А уж с нами-то сам бог велел. Я же на предстоящей олимпиаде — золотая надежда лицея! Представляешь, стану чемпионом России!
— Хвастун ты, Макс. — Лелька засмеялась. — Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь. Ты еще подготовься сначала к этой самой олимпиаде.
— Теперь точно подготовлюсь, — убежденно сказал сын, — раз Гоголь индивидуальные занятия предложил, то это уже высший класс. Он редко кому предлагает.
— Значит, ты особенный, — горделиво заключила Лелька и снова чмокнула не успевшего увернуться сына в затылок. — Иди собаку кормить, а то мы тут стоим, как неродные, в прихожей, а он пустыми мисками гремит. — Появившийся в кухонном проеме пес действительно уже смотрел на них укоризненно.
Проконтролировав процесс кормления собаки и быстренько спроворив ужин Максиму, Лелька поднялась к себе в спальню. Уставшие за день от беготни на каблуках ноги гудели. Каблуки Лелька носила принципиально. Это было ее секретное оружие, с помощью которого она покоряла мир, нанизывая на тоненькие шпильки мужские сердца и пронзая завистью женские души.
Впрочем, все ее подруги поступали точно так же. Невозможно было себе представить, к примеру, Инну Полянскую в балетках или ботинках на толстой подошве. Она даже гуляла исключительно на тоненьких шпильках, балансируя на льду, как заправский канатоходец, «упадет-пропадет». До такого «беспредела» Лелька, конечно, не доходила, имея в хозяйстве запас кроссовок и «снегоходов», но надевала их исключительно на дачу или на зимние прогулки. На работу она ходила только на каблуках, считая их обязательным элементом делового дресс-кода. Даже к креслу вставала не в удобной, а в красивой обуви, считая, что внешнее совершенство — обязательный атрибут успешного, а главное, дорогого стилиста.
