— Он благословляет тростник! Он добровольно принимает мученичество! — пронеслось по толпе. — Теперь Господь Бог вознесет его прямо на небо!
Но голоса эти раздавались негромко, ибо никто не хотел быть услышанным стражниками и солдатами, стоявшими в толпе, а потом оказаться в тюрьме и понести наказание за неуважение к римской церкви.
К куче хвороста поднесли факел, вспыхнуло пламя, и Джослин, громко молившийся за королеву, обрекшую его на эти муки, и за моего отца и его слуг, сложивших его костер, не в силах был более противиться боли и издал страшный вопль.
Я услышала, как мой отец, во власти душевных мук, что-то отчаянно прокричал Джослину, видно, моля его о прощении. Но единственным ответом отцу стал мучительный громкий стон, заставивший моего сурового гордого родителя залиться слезами.
Хотя я была совсем молода — мне только что исполнилось шестнадцать лет, — я понимала, что наказание несет не только Джослин, но и, опосредованно, мой отец сэр Фрэнсис Ноллис
[97]. Королева Мария умышленно заставила отца страдать. Она прекрасно знала, что он всегда верно служил королевской семье. Он был в числе доверенных придворных ее отца Генриха, а после его смерти король Эдуард назначил моего отца своим послом и советником. Отец был безоговорочно предан дому Тюдоров, но не желал возврата старой веры. За это Мария ему мстила, и мстила изощренно. Она заставила отца отвечать за исполнение смертного приговора молодому человеку, которого, как она знала, отец высоко ценил, к которому испытывал приязнь, — Джослину Палмеру
[98].
Ветер внезапно задул порывами, развевая мое платье и забираясь под шейную косынку. Фрэнк отпрянул от меня, пытаясь защититься от ярких искр, которые неслись прямо на нас, и я выпустила руку брата.
Получилось так, что ветер не раздул, а, наоборот, задул пламя костра. Я не решалась взглянуть на Джослина, который был еще жив. Волосы его сгорели, кожа на лице обуглилась и почернела, но губы шевелились. Он пел хриплым полушепотом, и я узнала слова гимна. Люди в толпе подхватили его, и тут огонь окончательно потух, оставив лишь угли.
— Иисус всеблагой, Сын Давидов, смилуйся надо мной! — закричал Джослин. — Пусть все скорее закончится!
Солдаты подошли к отцу и заговорили с ним, но стояли они так близко к нему, что я не разобрала их слов. Я посмотрела вверх на потемневшее небо. Скоро пойдет дождь и очень сильный. Знак Божеского милосердия!
Потом я услышала, как мой отец отдает приказы, и новые вязанки хвороста полетели на затухающие угли. Но до этого один из стражников — дюжий малый — приблизился и прикрепил Джослину на пояс два овечьих пузыря, заполненных чем-то тяжелым.
— Нет! — крикнула я отцу. — Пощади его! Пусть он живет!
Вновь отец схватил меня за руку и наклонился ко мне, чтобы никто не слышал его слов:
— Я должен выполнить приказ королевы, иначе нас всех постигнет участь Джослина. Это — последняя услуга, которую я могу оказать ему. В пузырях — порох. Как только огонь доберется до них, они взорвутся и он умрет. Так я спасу его от мучений.
К хворосту поднесли факелы, и пламя занялось вновь, вопреки накрапывавшему все сильнее дождю. Над костром поднялся дым — черный удушливый дым, который ветер нес нам прямо в лицо, и с ним запах поджариваемой плоти Джослина. «Мне этого не выдержать», — подумала я. Рот мой заполнился желчью. Я согнулась пополам, ноги словно приросли к земле, грудь охватил железный обруч. Время остановилось… Я слышала, как вокруг меня люди плачут и кашляют от сгустившегося дыма. Подняв голову, я посмотрела на Фрэнка. Он закрыл глаза и склонил голову, а руки его, безвольно брошенные вдоль тела, вдруг яростно сжались в кулаки.
С яркой вспышкой и треском пузыри с порохом взорвались, но Джослина этот взрыв не убил. Сила взрыва обратилась не внутрь, а наружу, частично оторвав ему руку.
До сих пор не пойму, как я отважилась взглянуть на Джослина, принимавшего свою последнюю муку. Ноги его совсем обгорели, кровь текла из обрубка руки, от глаз остались только обугленные глазницы. Но его распухший язык ворочался между тем, что еще недавно было его губами, и я знала, что он молится.
— Господи Иисусе, прими его душу! — услышала я рядом хриплый голос отца.
Вновь что-то затрещало, небеса разверзлись и начался сильный ливень, заливший луг и костер, превративший землю у нас под ногами в непроходимую липкую грязь. Дождь, о котором я молилась, пошел, но было слишком поздно. То, что осталось от тела Джослина, безжизненно висело на столбе, а его лицо — лицо, которое я так любила, — было сожжено до неузнаваемости.
Я почувствовала, как Фрэнк взял меня за руку, и мы приникли друг к другу, стоя под потоками низвергающейся с небес воды до тех пор, пока толпа не рассеялась. Тогда мой отец приказал обернуть тело саваном и унести.
Глава 2
Мы покинули Англию вскоре после казни Джослина. «У нас нет выбора», — заявил отец, и моя мать с ним согласилась. На родине членам семейства Ноллис оставаться было небезопасно. Во-первых, моему отцу Фрэнсису Ноллису, как человеку, чуждому жестокосердия, претило руководить казнями не только своих братьев по вере, но и добрых католиков, а число этих казней росло каждый месяц. Во-вторых, подозрительность нашей королевы Марии достигла таких размеров, что многие за глаза называли ее сумасшедшей, помешавшейся из-за невозможности родить наследника, которому она могла бы передать трон Англии. Жизнь в стране сделалась невыносимой.
Но самая главная причина крылась глубже: весь наш род считался порченым, и это делало нас легкой мишенью для гнева королевы. Мы приходились родственниками сводной сестре королевы — принцессе Елизавете, которая в тот момент была брошена в Тауэр по обвинению в измене.
Моя мать — красавица Кэтрин Кэри
[99] — была теткой Елизаветы, то есть мы с моим братом и сестрой приходились принцессе кузенами. Королева же подозревала всех родственников ее сводной сестры в заговорах против престола и мира в королевстве, и уж точно была уверена в их безнравственности.
