И если для его сохранности приходится иногда изымать из стада отдельных паршивых овец (вот, набралась уже у Лючии религиозных выражений!), то это исключительно для общего блага. И как самая последняя мера, когда сохранить человека для общества уже никак не получается. Мы люди очень добрые и гуманные — просто добро наше… нет, не с кулаками, а скорее, со скальпелем хирурга.
Так что в Ленинграде, куда меня посылал Пономаренко, я была не следователем, а судьей. Для разработки конкретики есть прикомандированные специалисты, асы бухгалтерии, которым все эти дебеты, кредиты, сальдо и сторно понятны как охотнику, следы на снегу — где тут не сходится, сколько уворовали, или же по отчетности чисто все, а документы, списывающие все на какую-нибудь заготконтору «Рога и копыта», подложные? Считаю теперь, что люди из Финансовой службы уважения заслуживают не меньшего, чем ухорезы, которых Юрка Смоленцев натаскивает — а ведь герр Рудински это и раньше понимал, когда давал нам совет, учредить особую «финансовую полицию» как у него в Германии, так именно после его визита у нас и появилась эта Контора, главк в системе НКВД (не путать с ОБХС — в свете современной политики, больше свободы кооперации и всяким там артелям, гораздо меньше этого было раньше, в мои «севмашевские» времена). Ну а с прямой уголовщиной, бывшей на подхвате, приданные сыскари из МУРа вместе с ленинградцами отлично разобрались — так что собственно следственные мероприятия были закончены. Оставалось лишь политическую оценку дать — а там, как товарищ Сталин, и им назначенный суд, решат.
Самым серьезным здесь конечно, было — разговоры об «обособлении» РСФСР, имеющие место среди фигурантов (доказано достоверно). Не вышедшие за рамки кухонного трепа — но когда о том говорят член ЦК и Первый Секретарь обкома, к этому серьезно относиться или нет? А ведь сила России и СССР, по моему глубокому убеждению (и теория Гумилёва это утверждает), как раз в умении вовлекать в свою орбиту соседствующие народы! Начнем заборы ставить, определять, кто тут «истинно русский», а кто инородец — так сначала внешние слои отпадут, затем и дальше, до размеров Московского княжества сократимся?! Так что идея была предельно опасная — причем ясно было, что те, кто ней говорил, заботились прежде всего о своей иерархии, как сволочь Ельцин через сорок лет! А так как переубеждать подобную публику бесполезно — следовало внушить ей страх, чтоб на век запомнили: даже взгляд в эту сторону — смерть, без вариантов! И приходилось мне (снова, фраза религиозная) «отделять овец от козлищ», и протоколы допросов читать, и на самих допросах присутствовать, и вопросы фигурантам задавать — а итогом, отметки в списке: те, кто в эту идею всерьез поверил, жить не должны. Даже если прочая их вина не слишком велика. Решала судьбу нелюдей, идейные потомки которых там развалили великую страну — совершенно без колебаний совести. Тем более, что мое «особое мнение» не окончательное — как еще суд решит. Ну и не всем отягощение — кому-то приписала, целесообразно предоставить искупить. Ну и еще на мне было все, касаемо культурной политики — но о том дальше расскажу.
В Ленинграде я видела следы войны — пустыри на месте разбомбленных домов. Где-то уже шла стройка, где-то зеленел сквер — а где-то мальчишки играли в футбол, обозначив ворота кирпичами. А город выглядел ухоженным и чистым, за Московским райсоветом и заводом «Электросила» уже был разбит Парк Победы, и ударными темпами строилось метро (линии и станции примерно совпадали с существующими в иной истории, насколько я помню рассказы моего Адмирала, родившегося в Ленинграде в 1970 году). Он уже был здесь в сорок восьмом, когда на Балтийском заводе готовились «Ленин» закладывать — один ездил, без меня, я тогда Илюшу рожала. А Владику, первенцу моему, сейчас уже шестой годик, через год в школу — весь в отца, крепенький, волосы черные глаза синие, и характер упрямый! И еще хорошо, что ясли и детский сад находятся на первом этаже нашего же огромного дома на Ленинградском шоссе, и воспитательницы могут, если попросить, ребенка после смены домой доставить и сдать на руки домработнице тете Паше, или моей прежней «компаньонке» Марье Степановне, которая меня выручала, по просьбе Пономаренко, и сейчас еще приходит, и даже у нас остается, когда надо с детьми побыть. Когда мне приходится уезжать — на Севмаш, где «Воронеж» стоит, мы с Михаилом Петровичем дважды летали, и в хозяйство Курчатова. Которое теперь — не один Второй Арсенал на Севере, разросся советский Атоммаш, включает в себя теперь множество объектов, и производств, и НИИ, и полигонов — на Урале, в Поволжье, в казахских степях, и в Ленинграде, где будут изготавливать машины для ледоколов и атомарин. Адмирал мой в Москве окончательно лишь с лета сорок сорок седьмого, но в командировки летает и ездит… а я вот с ним лишь на Севмаш, так хотелось моих девчонок повидать, и научников с Северной Корабелки, и ребят с «Воронежа», ну еще в Горьком была, там на заводе Сормово тоже заказы для Атоммаша делают — город мне каким-то уютным показался, на Ленинград похож, а вот в Москве, странно, до сих пор чувствую себя «не совсем своей»!
— Ань, вот за себя скажу: когда моего кабальеро рядом нет, тоже, такая тоска иногда нападает — сказала Лючия — а когда мы вместе, то мне абсолютно все равно, где! Так и ты со своим, вместе летала — а тут, сколько его ждешь? Вот грусть и приходит.
А вот сейчас, я в Ленинграде, а Михаил Петрович в наркомате, в Москве! Хотя и звоню я ему каждый вечер, чтоб голос услышать. Зато Лючия со мной, в обычной роли «адъютанта» и секретарши.
— Петечка с Анечкой большие уже, Марь Степановна с тетей Пашей и тетей Дашей обещали за ними присмотреть! А ты мне обещала Ленинград показать, лучший город земли?
Вот только видели пока мало. Из «Астории», машина у подъезда ждет, и в дом на Литейном. Вечером так же — обратно. Ну еще, пару раз на предприятия выезжали, и по Невскому могли пройтись. А так — коридоры, кабинеты, бумаги.
Отчего «ленинградское дело» не перехватили, не предотвратили? Так во-первых, потомки не всеведущи: информация на их «компьютерах» прежде всего касалась истории военной и технической. А про «ленинградское дело» было лишь упоминание, как товарищ Сталин заметил, «тридцать седьмой год местного значения», про ярмарку же не было ничего. Во-вторых, как верно было сказано, Кузнецов и примкнувшие к нему, сидя уже в Москве, в ЦК, на себя информацию замкнули, и многие тревожные сигналы перехватывали. А в-третьих, по всему Союзу подобное творилось, в свете денежной реформы сорок седьмого года, когда очень многие нечестно нажившиеся разом теряли все — а среди них были не только спекулянты с рынков, но и ответственные товарищи, или друзья-приятели таковых. В-четвертых, вот с чего потомки взяли, что в СССР этого времени все было планово-директивно — рынок все равно наличествовал, слышала я, что когда товарищ Сталин прочел про «дело Павленко» (это когда проходимец собственную воинскую часть организовал, военно-строительную, и брал подряды на работы, оплачиваемые наличкой и щедро), то не поверил сначала, проверить велел, все подтвердилось — и полетели головы не только Павленко с компанией, но и товарищей на местах. А здесь, в свете того, что Партия официально объявила, что индивидуальный труд эксплуататорским не является (то есть артели и кооперативы вполне процветают, и колхозы стали реально самостоятельны, а не тенью совхозов с таким же планом и директивами — ты лишь сдай осенью указанное количество продуктов по регламентируемой цене, а в прочем тебе полная свобода, никто не приказывает, когда и сколько тебе сеять и пахать) — с одной стороны, обеспеченность населения продовольствием и товарами заметно улучшилась, с другой, создалась почва для злоупотреблений, тогда и пришлось «финансовую полицию» создать, которая занималась не только соцсобственностью, но и претензиями частников друг к другу. Да и административная реформа, когда целый ряд союзных республик своего статуса лишился, перейдя в автономии — не только Карелия, но и Казахстан, и восточная половина Украины. И границы поменялись, как от тех же Украины и Казахстана вернули России области с подавляющей численностью русского населения, из трех Прибалтийских республик сделали одну, и тоже часть территорий передали России и Белоруссии. Все это в отдельных местах вызвало недовольство, в сорок девятом в Средней Азии чуть ли не новое басмачество могло начаться, причем ниточки за рубеж уходили. Аппаратных мер не хватило, Смоленцеву с его ухорезами пришлось поработать, причем сам Юрка едва там не погиб. Но это история отдельная и совершенно другая, и под грифом «совсекретно».
