– Отдай мой пистоль. Чего тебе бояться? Вас трое, заряд один. Если что – я пулю на себя страчу.
Некое время подумав и внимательно поглядев на сидящего, Кричевский сказал:
– Нет, пистоля не дам. Себя ты не убьешь, душу губить не захочешь. А вот в меня, пожалуй, пальнешь. Один раз уже стрелял, будет. Хватит тебе ножа, коли моему обещанию не веришь. Но слово мое твердое, шляхетское: допишешь письмо – и голова с плеч. Даже дозволю молитву прочесть.
– Щедрый ты, – вздохнул Трехглазый. – Ладно. Нож так нож.
Лешко натянул струну еще сильней. Второй гайдук, рубленая рожа, осторожно положил слева нож и сразу отскочил.
– Бери бумагу. Пиши.
Маркел потянулся за пером – вскрикнул.
– Не могу… Шевельнусь – нога дергает. Мо́чи нет! Наложите мне какой-никакой луб.
Полковник оглядел пустую комнату.
– Из чего я тебе сделаю луб?
– Из чего хочешь. Иначе напишу криво, мою руку в канцелярии не узнают…
– Будет тебе луб! – сказал Кричевский.
Вынул саблю, подошел к стене, взял большой шмат сала, разрубил надвое. Получилось два продолговатых куска, каждый длиной с аршин.
– Прикрути ему к ноге с двух сторон, Кубек. А ты, Лешко, отойди подальше.
Кривоносый отступил на несколько шагов, чтоб до него было не дотянуться ножом, но струну не ослабил, только отпустил подлиннее.
Второй, присев на корточки, стал кушаком привязывать к сломанной ноге плотные, но не жесткие подпоры. Трехглазый скрипел зубами, терпел. Скоро стало полегче.
– Tak dobrze? – спросил Кубек.
– Бардзо добже.
Коротким, быстрым движением Маркел схватил со стола нож и полоснул им по натянутой струне, а потом, повернув кисть, всадил клинок согнутому Кубеку пониже затылка.
Выдернул, подкинул, перехватил за мокрое лезвие.
Лешко с опозданием рванул струну – она бессильно звякнула об пол. Блеснул бешено вертящийся нож, впился гайдуку в горло. Метательную науку Маркел знал с детства, еще Бабочка учила. Потом, на службе, не раз пригождалось.
Хрипящий Лешко еще не упал, а Трехглазый уже нагнулся выдернуть у мертвого Кубека саблю из ножен, да не успел. Кричевский тоже не стоял на месте. Вытащил из-за пояса пистоль, навел – и стало не до сабли.
Взмахом сбив со стола подсвечник, Маркел опрокинулся вместе со скамьей. Кромешную тьму осветила вспышка, заложило уши, от удара об пол взорвалось болью колено.
Потом стало очень тихо и совсем темно.
Лежа на полу, Трехглазый нащупал рукой мертвеца, зашарил по нему рукой в поисках сабли.
С другой стороны комнаты раздался насмешливый голос:
– А так оно еще лучше, по мне-то. Веселее, чем связанного колошматить. Разомнем косточки, Маркел? Оба мы старинушки, оба калеки. Я одноглазый, ты одноногий. Считай, вровень.
Чем это он пощелкивает? А, перезаряжает пистоль.
Вот она, рукоятка. Сабля с тихим шелестом выползла из ножен. Да много ль от нее проку?
Кричевский затих. Выслушивает, будет стрелять на звук.
Понять бы точно, где он, собака?
Трехглазый снял шапку, швырнул в угол. Она шмякнулась о стену, и тут же грохнул выстрел.
Ага, вон он где – подле двери, на лавке!
Превозмогая боль, стараясь двигаться бесшумно, Маркел пополз туда на боку, отталкиваясь свободной рукой. Шагов на десять надо было подобраться, тогда клинок достал бы.
Похоже, все-таки шумнул.
Застучали каблуки – это полковник перебрался на другое место. Еще и засмеялся, будто затеялась игра в пятнашки. Скрежетнул шомпол, загоняя в ствол пулю.
– Почто саблей не бьешься? – задыхаясь, спросил Трехглазый. – Тебе на двух ногах способней, чем мне на одной.
Сказал – и тоже переместился, отполз.
– Стар я стал. Не тот, что прежде был. – Вздох. – Скорости в деснице мало, верткости. Зато глаз у меня, хоть один, но верный. Рано или поздно я тебя продырявлю. Пуль и пороху много. Ты только не молчи, говори со мной.
И снова стало тихо-тихо. Как в могиле. Маркел старался не дышать.
– Эх, – пожаловался Кричевский (он, оказывается, уже был в другой стороне). – Мне бы два пистоля, в обе руки. Первым выстрелом я бы осветил, а вторым…
Не договорил – выпалил. Верно, послышалось ему что-то. Пуля стукнулась о твердое далеко от Трехглазого.
Маркел скорей, пока не смолкло эхо, отполз за заднице, уперся спиной в нечто как бы живое, плотное. Вздрогнул и только потом сообразил: это пласты сала. Взял один, потолще, на всякий случай заслонился.
– Помнишь, как я тогда, в монастыре, бабу старую зарубил? Кто она тебе была? Для матери стара. Когда ты в окно прыгнул, я потом, озлясь, долго ее кромсал, она еще живая была. И ныла она, и плакалась, да я не помиловал.
– Врешь ты! Не стала бы она плакать! – крикнул Трехглазый.
Вспышка. Удар в грудь.
Это полковник нарочно дразнил – чтоб услышать голос.
– Попало! Я слышал! – закричал Кричевский. – И видел, где ты! Стонешь – значит, еще живой. Ничего, это я сейчас исправлю…
Пуля и в самом деле пролетела не мимо: пробила шмат сала, но подрастеряла силу и кольчуги уже не взяла. Только саднила зашибленная грудь.
Отталкиваясь локтями, Трехглазый полз вперед. Расчет у него сейчас был один. Если ошибочный – пиши пропало.
Надо было, чтоб полковник подошел к столу. Огнеглаз уверен, что враг ранен, что остается его только добить. Чем палить наугад, проще зажечь свечу и прицелиться как следует.
Но если не подойдет, а опять выстрелит от стены, то при вспышке увидит Маркела совсем близко. И тогда далеко отползти уже не даст. Будет держаться в пяти шагах, недоступный для сабли, перезарядится – и конец.
Вот она, ножка. Трехглазый просунулся под стол, отвел саблю для удара.
Шаги! Идет!
– Зажигаю по тебе свечку, – донесся сверху довольный голос. – Надоел ты мне. Сейчас сдохнешь.
Приподнявшись, Маркел нанес удар наугад, в двух вершках по-над полом.
Есть! По лодыжке ли, по щиколотке, но попал!
– Аааа!!!
Вопль слился со звуком выстрела. С потолка вниз посыпалась труха. Со стоном рухнуло тяжелое тело.
– Вот и ты обезножел! – прорычал Трехглазый и на локтях подполз ближе.
Стал рубить вслепую, попадая то по твердому земляному полу, то по чему-то мягкому.
Стоны стихли, а он всё бил, бил. В лицо летели горячие брызги.
