Вторая актриса. Ни за что.
Третий актер. Во-первых, так не бывает
Первый актер. Во-вторых, так не должно быть.
Гоголь. Нет. Нет. Нет. Ни за что. Либо ты отрежешь ей эту ногу. Либо отсюда не выйдешь. И ты отрезал? Шутка. Сделайте это, доктор, побалуйте себя. Я богатый. И вы будете. И ты отрезал тетке ногу?
Капитан Кошкин. Либо ты отрежешь ей эту ногу. Либо отсюда не выйдешь.
Гоголь. И ты отрезал?
Капитан Кошкин. Шутка. Сделайте это, доктор, побалуйте себя. Я богатый. И вы будете.
Гоголь. И ты отрезал тетке ногу?
Доктор Дочкин. Нет. Конечно же. Нет. Я ушел.
Гоголь. Как ушел?
Доктор Дочкин. Ну, так. Ушел. Это просто история.
Тонька. Да какая к черту история? И там осталась женщина, привязанная к кровати?
Доктор Дочкин. Да может, они так развлекаются. Может, у них такой секс. Может, они привязывают друг друга. И хотят, чтобы доктор смотрел. Ролевые игры. Рождество. Вечные ночные дежурства. Ночь.
Гоголь. Любовь.
Тонька. Адрес. Дом. Где?
Доктор Дочкин. Это что. А знаешь, как это у вьетнамских раков?
Тонька. Где дом?
Доктор Дочкин. Он… там. Я покажу.
Гоголь. И мы побросали бутылки – и побежали в зиму. И там был трехэтажный дом совсем без окон, но он был пуст. Мы нашли капельку крови высоко на стене и ведро бинтов, и никого. И мы не знали, куда и кто. Потому что в мире много врачей. И бинтов. И женщин. И мы бежали сквозь снег. Срывая одежду, чтоб легче бежалось. Замерзая насмерть, оставаясь живыми. А потому что пьяному зима родная и мир по горло. И мы бежали захлебываясь. Утопая. Погружаясь. Забыли уже, за чем бежали или от кого. И оказались здесь. На этой сцене. Даже не сцена, а черт знает что. Сарай. Подвал. Дыра.
Первый актер. Театру конец.
Первая актриса. Ой, конец.
Второй актер. Закрыто! Закрыто!
Вторая актриса. Денег нет, говорят.
Третий актер. Жизни нет, говорят.
Первый актер. А и правильно говорят. Говно мы были.
Первая актриса. Ой, говно.
Второй актер. Шапку пустили?
Вторая актриса. Пустили.
Третий актер. Что собрали?
Первый актер. Да копейки.
Первая актриса. Мы сделали, что могли.
Второй актер. Выпью.
Вторая актриса. Еще.
Третий актер. Водки.
Новый Завет
Русский сюрреализм, или Путь скотника в Париж
Монолог у навозной кучи
– Не смотри на этого пса. Он злой. На почте служит. Покусал меня. А я за это его портрет нарисовал и продал, где-то в Париже теперь висит.
Осьминское сельское поселение – в два раза больше Андорры и в три раза больше Мальты. Примерно с райский остров Кирибати размером. Найти его на карте так же трудно. Трудно и нагуглить: единственная новость за много лет – как местные чуть не закормили аистов до смерти.
– Тут я могу создать галактику сюжетов, не сходя с места. Глянь-ка: навозная куча! А я видел, как на ней собака курицу загрызла. Тут такие места! Брейгель отдыхает!
Благодатно, глухо. На руинах мертвого завода поет иволга. На тысячу квадратных километров – тысяча человек, да никто их уже и не считает.
– Они прекрасные. Сначала таскали мне помидоры из уважения: думали, я священник, потому что с бородой. Потом разобрались. Но все равно выручали. Мы с женой ходили всюду, помогали на огородах, работали за еду и соленья. Кем я только тут не был! Ничего, Бродский тоже ездил в экспедиции, там и начал стихи писать.
У дороги церковь – художник топил там печь и пел на клиросе. У церкви сарай – художник его строил. Художник брался за все, что дают, а давали немного. Поэтому дольше всего художник работал скотником за 10 тысяч рублей в месяц.
– Разгребал навоз. Разгружал мешки. Дежурил сутками. Следил, чтобы коровы не повесились на цепи. Когда не уследил, пришлось перерезать теленку горло. А в свободные минуты я делал первые наброски. Красота – единственное, что позволяет не сойти с ума. Картины стали покупать. И однажды я понял, что в руках у меня зарплата за три месяца работы…
Евгений Бутенко говорит про ферму с усмешкой. Но, кажется, больше всего в жизни боится туда вернуться.
– Давай туда не пойдем, а? Мы их… шокируем. Подумают, что хочу перед ними выпендриться, с журналистом пришел. Нет, бить нас не будут. Ограбить могут. И совершенно точно обругают. Крепкая русская речь полетит, как из дробовика по мозгам…
Мы идем по полям – обратно. Мимо крутит педали блаженная девушка, на шее – магнитофон.
– Это Ольга. Тоже скотница. Вместе говно убирали, в дни безумия.
Мертвец из чата
Три блондинки мчатся сквозь луга. Солнце на волосах.
– Папа! – визжат блондинки. – Папа идет!
Домик в деревне – и дорого, и опасно: сгорит или сгниет. Хороший вариант – квартира на главной площади, с видом на магазин. Мало кто может таким похвастаться. Стены из тончайших панелей: слышно, как сверху смеются, снизу плачут. Когда сосед готовит ужин, из розетки тянет гарью. Дверь буфета скрипит. За новыми петлями ехать в Лугу, за сто километров.
Тут и живет художник с тремя дочками, новорожденным сыном и женой Сашей, кроткой, как мадонна.
– Мы с Женей на помойке познакомились. В чате «Философское кафе». Он был под ником Deadman. Это из Джармуша. Всех раздражал, потому что вежливый был. А меня, наоборот, на хи-хи пробирало. Потом мы в мейл-агенте переписывались несколько месяцев. А потом я ему сказала: я тебя люблю. И он поверил. Фото я его увидела только спустя год – со свадьбы друга прислал. А он меня вообще не видел – я стеснялась своей внешности. А потом я к нему приехала в Кишинев…
А потом он продал молдавскую квартиру и купил двушку в Осьмино – потому что край красивый. И потому что больше ни на что денег не было. И Саша стала женой художника. Она видела, как он воцерковился и расцерковился. Как выкинул в мусор свои тончайшие гравюры в немецком стиле. Как снова начал рисовать.
– В сентябре шесть лет, как мы тут. Каждый год не похож на другой. Были очень тяжелые времена. Сейчас посвободней. Я и готова, и боюсь, что это закончится. После третьего ребенка как-то особенно ясно понимаешь, что нет ничего постоянного. Все у нас хорошо. Вот только бы чуть-чуть надежности. Женя в этом плане – ужас. Но самое тяжелое – общественное мнение. Мои родные. Моя подруга. Моя мама. Я бы не хотела, чтобы она увидела эти работы. Она скажет – он больной человек….
