– Я в Кургородке в столовой сорок лет, – рассказывает тетя Аня. – Оклад 7600. На период Олимпиады подняли до 10 200. Но обычно зимой работаем за четверть ставки. У меня муж умер, сын в армию пошел, дочка замужем, надо ставить на ноги и ее, и мужа. А на кухне всегда что-то остается, как-то вот подкармливаю их всех…
Зима губит, лето кормит. К счастью, у тети Ани есть домик. За сезон (с июня по сентябрь) он дает полмиллиона, хотя сотка сразу уходит на коммуналку, мебель и мелкие расходы.
– Раньше-то я за рубль сарай сдавала, а сейчас бздыхи обнаглели: им и телевизор, и сортир в номер!
Они и рады, и не рады олимпийским переменам. В Сочи стало чисто, аккуратно и без пробок – но пришли крупные игроки, понастроили хостелов с икеевскими кроватями и поставили под угрозу шальные летние доходы.
Есть и другой страх. На Сочи, как на том китайском зайце, взяли и что-то размашисто написали, резко повысив туристическую привлекательность региона. Но надпись сойдет после первой стирки. Олимпиада подарила и надежду на легкий барыш, и страх будущей нищеты. Кажется, так существует вся Россия.
Минувшей ночью Липницкая упала, а Сотникова нет, и толпы бздыхов высыпали на улицу, скандируя: «Россия, золото! Ура Аделине!» Кто-то пел гимн Советского Союза, путая слова. Кто-то дрался от радости. Местные и приезжие смешались и примирились. Наверно, там были и грек, и хитрый производитель зайцев, и тетя Аня, и даже таксист.
Ошалев от криков и веселых толп, ряженных в радужное боско, я пытаюсь найти в Сочи что-то неизменное и надежное. Вот пальма, а под ней казак – огромен, бородат, фундаментален. В одной руке эспандер кистевой, из другой струя дыма. Но нет, вблизи гоголевская люлька оказывается электронной сигаретой. Даже казак тронут европейским тлением. Кругом обман.
В два раза медленней самолета
Гашиш и лифчики
«Менты – козлы», – начертано на вратах собора Святого Жюльена. По-английски, конечно. В гигантской тени готического недостроя торгуют калошами: надвигается гроза.
Гонки гонками, а Франция бушует: бастуют дорожники, и «Феррари» высотой в сорок дюймов бибикают в такт профсоюзным кричалкам.
Раз в год в Ле-Ман съезжаются спорткары, дома на колесах и просто авто. Раз в год город вырастает втрое. Раз в год в кафе кончается вино. И так – с 1923 года с перерывом на Великую депрессию и Вторую мировую.
Ле-Ман – как Псков: старинный, захолустный. В ответ на hi! леманец улыбнется и позовет друга, который знает друга, который знает английский. Стоит ли учить языки ради досадной толкучки, что случается лишь раз в год?
Город прославили гонки, но местные туда не ходят, как москвичи не ходят в Кремль. Плетутся вдоль речки трамваи. Дымит в переулке кальян. Старушка седлает велосипед. Мужчина недовольно взмахивает багетом:
– Гонки? По сто евро за билет? Я за эти деньги лучше телевизор посмотрю.
Девица из магазина белья:
– В гонки я работаю вдвое больше. Все эти мужчины сбегают от жен, а потом покупают им французские лифчики, потому что это так романтично.
Просто хорошенькая девица:
– Гонки? Не бывала. Но туристов обожаю, англичан особенно. Много пьют, но никогда не хватают меня тут и вот тут. Джентльмены!
Юный курильщик кальяна:
– Не люблю гонки. Там слишком торопятся.
Хихикает и делает колечко. В переулке пахнет гашишем.
Наташа Ростова и автогонки
Что-то важное про гонки я понял уже на финише. Разбирая фото. Глядя в лица, сведенные судорогой ожидания.
А на старте шалел и вспоминал «Войну и мир»: «Все это было дико и удивительно. Она… видела только крашеные картоны и странно-наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигавшихся, говоривших и певших…»
В гонках я разбираюсь, как Наташа Ростова – в театре. Но правила «24 часов Ле-Мана» ясны даже мне. В команде трое. Едут посменно. Едут сутки. Круг – 13 километров – повторяют почти четыреста раз: это как от Москвы до Канарских островов.
Однажды я водил спортсмена на «Чайку» – ему понравилось в буфете и что женщины надушенные. Мне тоже в Ле-Мане многое понравилось.
Дети и колеса
Люди и машины на площади Якобинцев.
– Она принадлежала отцу моего друга. Когда он умер, ею владел мой друг. Он тоже умер и завещал ее мне. С тех пор я забочусь о ней, но друзей у меня не осталось, и я не знаю, что с ней будет, когда умру и я.
И коллекционер Майкл Пилгрим нежно касается руля своей «Лагонды»: ей 87, он на десять лет младше.
– А где пилоты? Говорили, будут пилоты! – удивляется по-русски рослая девушка и смотрит в расколотое небо Ле-Мана, полусинее, полугрозовое.
Художник не маляр, а гонщик не водитель. Он – пилот, и скорости у него небесные, триста тридцать в час. Но это завтра, а сегодня – парад, медленный круг почета на классических авто.
Прошлое везет будущее. За рулем – старики, пассажиры – пилоты. Будущее улыбается и бросает в толпу спонсорские бейсболки и мармеладки. Дерутся дети. Взревев, как турбина, девчонка бросается к экипажу довоенного «Мерседеса»: на руке у нее дюжина рекламных браслетиков, хочет тринадцатый.
– Да, это гонки на выносливость, но больше всего выматывают не они. А пресс-конференции и особенно парад. Все это имеет смысл, лишь когда ты выиграл. А так поулыбался, помахал рукой… и ничего. Ничего!
Гонщик Джейк Деннис скажет это двое суток спустя: его товарищ разобьет машину, и экипаж сойдет с дистанции. А пока я смотрю, как пилоты сверкают зубами и как под колеса стариков бросаются дети.
Затычки в уши и вечное изгнание
Если вы не бывали на гонках, просто ткните феном в ухо. Врубите дрель. Встаньте под водопад.
За день до старта настает конец. Разверзается небо, и падает связь. Гроза в эти дни из года в год – библейская.
От рева болидов болит голова и немеют уши. Потоп. Я иду по воде на последний инструктаж. Фотографам показывают веселые картинки:
– Что-то случилось – бегите прочь. Кто-то бежит – бегите быстрей. Или лучший кадр вашей жизни станет последним кадром. Эта женщина оглохла навсегда. Этот парень тоже. Этот – загорелся. Все они стояли слишком близко. Я был бы рад работать только с мастерами, но тут полтысячи фотографов. Стадо!
Я получаю право на сиреневый жилет, право снимать болиды с десяти метров, право на бесплатные затычки – и последний наказ. За съемку в красной зоне – изгнание. Не только из Ле-Мана – отовсюду, где гонят на выносливость: из Шанхая, Сильверстоуна, Мехико, Спа. Вечное изгнание за то, что погнался за удачей.
Наушники и бинокли
Трасса в южных предместьях Ле-Мана – город, вмещающий все города. Пахнет Китаем и Мексикой, гамбургерами и лапшой. Для обычных гостей – вавилон фастфуда, для особых – гостиный двор:
