Как-то сразу вспомнилось: средняя белорусская зарплата – 200 долларов. И еще – что говорила Короткевич, когда с нее на секунду слетел предвыборный лоск:
– Да у нас полторы тысячи предприятий на дотациях. Работают три-четыре дня в неделю. Но людей не сокращают. Их оптимизируют. Доводят до четверти ставки. Сиди, терпи. Все понимают, что это рухнет. Даже министерство экономики в курсе. Мы производим одни убытки. Люди получают не зарплату, а скрытое пособие по безработице. Мы болтаемся у нуля.
– Вы мне еще заплатите! Я на вас в суд подам, – сказала женщина, успокаиваясь.
Вечер на пустой площади
Октябрьская площадь велика и пуста, как в антиутопиях. С гигантских телеэкранов объявляли предварительные итоги. Явка максимальная. Фальсификаций нет. Лукашенко – 84 %. Против всех – 5 %. Остальные так, по мелочи. Пустили фрагмент интервью с теперь уже пятикратным президентом.
– Как только вы преступите закон, даже не закон, а некий Рубикон, принятый в нашем обществе… Мужики, вы знаете, что будет!
Под экраном – человек сто оппозиции, столько же журналистов и мужчин в черном. Прохожие обходили митинг по длинной дуге.
– Что, не хочешь войти в историю?
– Я бы да, но завтра на работу.
Оппозиция покричала «Живе, Беларусь!», пожгла факелы, спела гимн и дала несколько интервью. Юноша со стеклянным взглядом разложил на брусчатке скатерть, а на скатерти – муляж автомата Калашникова и рейку с надписью «Пенис». Это была инсталляция против буржуазных выборов. Ее сразу же отщелкала дюжина скучающих фотографов.
Все жались поближе к проспекту и телекамерам. И почему-то подальше от дворца.
Я подошел к нему. Ступени. Колонны. Матовые, черные стеклянные двери. Я пригляделся. Это не ночь отражалась в них – это за ними стояли отряды ОМОНа. В ожидании. Черные куртки, черные дубинки, черные каски, черные, высокие, тяжелые ботинки.
«Мужики, вы знаете, что будет».
Эпилог. Минск – Москва
Сам-то я живу не в Минске, а в Москве, на Пресне. Снимаю, конечно. Двушку на двоих. Моя соседка – белоруска. Обещал ей: вот приеду в Минск, повидаю ее маму, заберу теплые вещи и мешок еды. Так и вышло: созвонились, обсудили место встречи, мило потрещали, про выборы в том числе:
– Кстати, за кого вы голосовали?
В трубке заледенело. Собеседница моя помялась, откашлялась и сказала, что это не телефонный разговор.
Я покидал Минск с чемоданом белорусских сырков и с тяжелым сердцем. За окном мелькала реклама. «Завязывай с наркотиками. Мы поможем. Заплати алименты. Бывших детей не бывает. Трезвость – это счастье. Трезвость – это счастье. Трезвость – это счастье. Заблудился в осеннем лесу – дождись птиц, они летят на юг».
Солнце село, страна растворилась во тьме.
Россия на обочине
По маршруту Радищева я отправился на попутках.
«Подсоби!» – начертано грязно-белым по колбасно-красному, а ниже – номер счета. Каменный огрызок церкви стоит в лесах, и с неба улыбаются рабочие-киргизы. Пьяница спит в тенечке, проститутка грозит грузовикам кулаком.
В каждой стране своя придорожная показуха. В Белоруссии вдоль шоссе стоят сказочные избушки, аккуратно выкрашенные с фасада и совершенно гнилые с торца. В России не тратят краску на фасады, зато возводят красивые храмы. Только с паствой проблемы. И не то чтобы все атеисты или богохульники, а просто не осталось никого. В деревне Радищево – ни одного целого дома.
И так повсюду, но прочь, уныние! Сто пятьдесят по встречной. Мой водитель – старый бандит: грабил мотели, отсидел, одумался и вот везет пятилетнюю дочку на Валдайское озеро, приобщаться к прекрасному.
– Тише, доча, щас пожрем! – говорит бандит и неожиданно врубает Шопена.
Крестцы – пирожковая деревня, славная на всю Россию. Тут жрут. Тут особая экономическая зона, новгородская аномалия. Началось, говорят, лет 20 назад с какой-то Николавны, которая подкармливала дальнобойщиков. И сейчас деревня чадит двумя сотнями самоваров, а все женщины ушли в мелкие предприниматели – продают отличные пирожки. С ягодами – 30 рублей, с мясом – 40. Кто не нашел себя в пирожковой индустрии, тот спился или подался в большие города (и теперь в московском метро давка, а в петербургском ад).
Но есть оставшиеся. На дворе XXI век, и придорожный народ открыл два постиндустриальных источника дохода: во-первых, грибы, во-вторых, ягоды. Можно сдать на заготовительный пункт, где тверскую чернику разложат по изящным коробочкам и продадут москвичам втридорога. А можно сутками сидеть на обочине и ждать, пока заезжий богатей купит банку.
Люди живут у дороги, кормятся с дороги и умирают на дороге, когда дорога перестает кормить.
Чем только не торгуют на российских обочинах. В Башкирии выставляют мед, в Туле пряники и китайские самовары, в Удмуртии есть места, где предлагают дрянную марихуану, а Воронеж, бывший центр космической промышленности, славен кукурузой (хотя я знал человека, укравшего и пропившего двухметровое зеркало от телескопа).
А вдоль трассы Питер – Москва вполсилы дымят то ли текстильные, то ли красильные фабрики, и на обочине – огромные плюшевые зайцы и полотенца с титястыми русалками. Их не покупают, кому они нужны. Но в некоторых районах зарплату до сих пор выдают продукцией.
Есть, впрочем, и те, кому трасса – мать родна. В июне их лица краснее крови, в июле появляется средиземноморский загар, на исходе лета они сгорают до состояния Моргана Фримена, а за зиму снова превращаются в простых парней с головой-пельмешком. Опытный инспектор ДПС зарабатывает на московскую квартиру за три сезона – эту байку рассказал мне мрачный дальнобойщик Петр. Еще он рассказал, что у него от работы отнимаются ноги, но это ничего, вот еще пару рейсов, а там кредит, жена, ипотека, двушка в Химках. На лице его застыл оскал усталой ненависти. К ментам, к правительству, к оппозиции, к раздавленной собаке, к жуку, оставившему мокрый след на лобовом стекле, и особенно к водителям легковушек, стремительным и наглым нахлебникам.
– Ты напиши, раз ты писатель, – говорит Петр, кончив материться и мучать руль, – ты напиши, как мы живем. Мы их кормим, гадов, а они ездят, гады, сотку, гады, по обочине.
Федеральная трасса М10 узка, грязна и неудобна, трудно не нарушать. Повсюду ямы, а в чистом поле перед Вышним Волочком – двухчасовая пробка. «Один светофор всю страну за яйца держит», – выразился другой мой водитель, бывший филолог-германист, а ныне успешный свиновод Виктор Николаевич.
Дальнобойщики презирают легковушки, те яростно бибикают чадящим лесовозам, и все сообща ненавидят автомобили «Скорой помощи». У дорожной ксенофобии немыслимые оттенки и градации. Мой свиновод-филолог называет водителей «Жигулей» «чурками». Не имея в виду национальность. Просто раз на «Жигулях», значит чурка, унтерменш.
Бросив из окна джипа снисходительный взгляд на умирающую провинцию, свиновод говорит:
