20
Берни позвонил Леде из машины. Ответил Чарли. Я услышал его голос из динамика трубки.
— Нашел Пинат?
— Нет.
— А когда найдешь?
— Не знаю.
— Я в школе сказал, что вот-вот найдешь.
— Не уточнил когда?
— Нет.
— Вот и хорошо. Позови маму.
Трубку взяла Леда.
— Я обо всем позаботился. Произошла ошибка, перепутали людей. Тебя больше не будут беспокоить.
— Кого перепутали?
— Да считай, что всех.
— Не понимаю…
— Леда, нет времени объяснять, мы на работе.
— Хорошо. — Ее голос смягчился. — Спасибо тебе.
Берни разъединился.
— Этот брак должен состояться и служить примером до скончания века, — сказал он. — Если он развалится, я просто не смогу с этим жить.
Какие проблемы? Зачем жить с этим? Я буду с ним жить. Причем вечно. Значит, все прекрасно, хотя и немного туманно. Хорошо, что телефон зазвонил снова.
На этот раз в трубке послышался голос Попо.
— Мы можем где-нибудь встретиться? Хочу вам кое-что показать.
— Приехать к вам в трейлер? — спросил Берни.
— Он больше не мой.
Мы встретились с Попо в вестибюле старой гостиницы «Копперман» в Западной Долине. Я знал эту гостиницу по давнему делу об украденной из японского ресторана партии тунца. Рыбу мы нашли, но слишком поздно — я понял это, еще не выходя в последний день расследования из машины.
Но вернемся в вестибюль. В нем были потолочные вентиляторы, пальма — я узнаю эти деревья по крупным листьям — и кожаные кресла, расставленные по нескольку штук в разных местах. От них исходил приятный запах кожи. Кожа — материал, который очень приятно грызть, — первое, что пришло мне в голову.
В вестибюле, кроме сидевшего в кожаном кресле Попо, никого не было. Его лицо еще больше осунулось, и от того, как выпирали на нем скулы, мне стало не по себе. Мы сели с ним рядом: Берни в соседнее кресло, я — на пол, и почувствовал, как черные и белые плитки приятно холодят тело.
— Драммонд меня вытурил, — сообщил Попо.
Ой-ой! Людей время от времени вытуривают. Это значит, что они лишаются работы. А без работы беда. Но нам с Берни это не грозит. Люди никогда не перестанут разводиться.
— За что? — спросил мой напарник.
— Меняет концепцию.
— Что за цирк без клоуна? — удивился Берни.
Попо пожал плечами. Слегка. Когда энергично пожимают плечами — это значит, что человеку ни до чего нет дела. А вот такое, легкое, пожимание свидетельствует о том, что человек сдался. Я расстроился — не хотел для Попо подобной участи — и ближе подошел к его креслу. Но что это? Внизу, у одной из деревянных ножек, уголок кожи отстал и висел, словно так было надо.
— Что вы намереваетесь делать? — спросил Берни.
Попо снова пожал плечами.
— Должны же у вас быть связи.
— Связи?
— В мире клоунов.
— Связи-то есть, — ответил Попо. — Но что, если у меня ни к чему такому больше не лежит душа?
— Наверное, должно пройти какое-то время, — предположил мой напарник.
Иногда у людей бывает вид, словно они не слышат, что им говорят.
— А с вами никогда такого не случалось? Не появлялось отвращения к работе?
— Бывало, когда приходилось вести дела о разводе. Но даже если к работе не лежала душа, голова продолжала действовать.
Клоун бросил на Берни быстрый взгляд.
— Вот поэтому вы такой, какой есть.
Такой хороший или такой плохой? — не понял я. Что же до Берни, он энергично, как истинный пофигист, пожал плечами. Не забывайте, мой напарник из крутых ребят. И я тоже.
— Во мне такого раздвоения нет: не лежит душа, значит, и в голову не идет, во всяком случае, пока. — Попо встряхнулся, скорее не встряхнулся, а поежился, но мне понравилось. — Не очень вежливо говорить вам такое. Вы тут совершенно ни при чем. Так вот, я разбирался в имуществе Ури — «имущество» достаточно нейтральный термин? — и кое-что нашел. Это может вас заинтересовать. — Попо повернул ноутбук в нашу сторону. — Запись двенадцатилетней давности, еще до того, как мы познакомились. Что-то вроде школьной дискуссии по конференц-связи.
Попо нажал на клавишу, и на экране крупным планом появилось лицо. Сначала я его не узнал, но затем разглядел усы ниточкой, и хотя человек выглядел моложе, чем на видеоролике с Пинат, я догадался, что это Делит. Меня вообще интересуют усы, особенно ниточкой, а в нашем расследовании не было другого лица с такими усами; во всяком случае, я не помнил.
Сначала послышался женский голос.
— Добро пожаловать в среднюю школу Элеоноры Рузвельт, мистер Делит.
— Спасибо, — ответил тот.
Э, да у него приятный голос: сильный и глубокий, чем-то напоминает голос Берни, хотя, само собой разумеется, не такой красивый.
— Ученикам понравилось в цирке, когда вы приезжали в наш город прошлой зимой, — продолжила женщина. — И у них появились вопросы. Вы меня хорошо слышите?
— Отлично.
— Замечательно. Тогда давайте начнем с Джереми.
Раздался стук, затем послышался мальчишечий голос.
— Привет!
— Привет, — ответил Делит и улыбнулся.
— Дедушка говорит, вы причиняете слону боль, чтобы заставить его слушаться.
Человеческая улыбка, когда люди продолжают улыбаться, хотя у них внезапно пропадает к этому всякое желание, — интересный феномен. Теперь я наблюдал все это на лице Делита.
— Тебя зовут Джереми? — спросил он и посерьезнел. — Знаешь, я понял, что нельзя быть жестоким с животными. И никакие трюки на арене не оправдывают того, чтобы со зверями плохо обходились.
Мне трудно описать выражение лица Делита в этот момент, но это одно из лучших выражений, на какие способны люди. Такое же выражение иногда появляется на лице Берни. Это выражение вожака.
— Джереми, тебя удовлетворил ответ? — спросила женщина.
— Папа говорит, что дрессировщики тыкают слонов особенным крюком, — заявил мальчик.
Лицо Делита посуровело, но не так, как у крутых парней вроде мистера Гулагова, который теперь мотает срок, но тоже заметно.
— Это случается, и я этим тоже грешил, но теперь все в прошлом. Если человеческие существа настолько развитые, как себя считают, у них должно хватать ума убеждать животных делать то, что от них требуется, без всякого насилия.
За его мыслью трудно было следить. Кроме того, я внезапно вспомнил, как мы нашли Делита в пустыне, и ту ужасную змею. Немного отвлекся, а когда вернулся к действительности, сообразил, что нахожусь вплотную к стулу Попо и грызу оторванный уголок кожи, который успел прийти в такое состояние, что от него, можно сказать, ничего не осталось.
