Спустя несколько месяцев работы такие наблюдения у меня вошли в постоянную привычку. Я приходил в супермаркет вечером и ходил вдоль полок, глядя не на продукты, а на людей: покупателей, продавцов, грузчиков и кассирш. Я старался почувствовать их состояние в этот момент наблюдения и понять их мысли. Постепенно у меня даже возникло некоторое подобие игры — я незаметно пристраивался за очередным покупателем и брал с полок ровно те же продукты, что и он, стараясь тратить на выбор примерно такое же время. Я словно входил на мгновение в чужую жизнь, словно рука в перчатку, вникал в его тягучие, или наоборот, скачущие мысли, шагал в том же темпе, даже интуитивно дышал так же, как и выбранный мной покупатель. Уже после недели тренировок я научился довольно хорошо дублировать состояние практически любого человека, на небольшой период, обменивая свое невнятное существование на частичку чужой жизни и чужих эмоций. Я чувствовал одиночество дряхлого старика и кипучую радость молодой пары, украдкой целующихся, как только им казалось, что на них никто не смотрит.
Даже в том, что я приходил на кассу с тележкой продуктов и вещей, которые были нужны кому-то еще кроме меня, как мне казалось, был какой-то смысл. Сегодня я пробовал молодые побеги спаржи с белым вином, пытаясь понять, что чувствует тот, кто их любит и покупает, а на следующий день я с ужасом осознавал разгорающийся внутри пожар после ударной порции мяса с соусом Табаско. Такой теперь была моя жизнь, ставшая благодаря этим невинным развлечениям очень разнообразной. Жизнь — мозаика, состоявшая из кучи чужих эмоций и обрывков чужого существования.
Со временем, я перестал записывать свои наблюдения, ибо физически просто не успевал перенести на бумагу такой объем. Я продолжал наблюдения за людьми по дороге домой, в метро, поднимаясь по лестнице в доме и даже во время просмотра телевизора, если там шло какое-нибудь документальное шоу или кино. Наигранных эмоций фильмов и ток-шоу я не любил. Даже реклама казалось мне куда более честной и открытой, нежели какой-нибудь ток шоу, где артисты с трудом вымучивали из себя чуждые им чувства, слова и мысли. Я выучил всех соседей в своем доме. В доме, в котором я и так жил уже без малого пятнадцать лет, раньше я вообще не замечал никого, кроме соседа по этажу, ибо считал сплетни о жильцах уделом бабушек на скамейке. Теперь же, уверен, я мог дать любой из них сто очков вперед, так как знал и понимал не только поступки явные, но и сокровенные мысли. Вот, например, молодая мама Катя, с четвертого этажа, о которой все старухи судачили каждый раз, когда она проходила мимо с коляской — как же, мужика нет и никто его не видел, а ребенка нагуляла вдруг. Мнения пенсионерок колебались от «вот бедная брошенка теперь мучается» до «залетела, небось, специально, хотела мужика удержать, ан нет — не вышло». А я видел и ощущал то, как она просто лучится счастьем, глядя в глаза своей желанной и любимой дочери. Долгожданной дочери, ибо врачи давно и беспощадно ставили диагноз «бесплодна», а вот ее счастье распорядилось иначе и подарило ей главное сокровище ее жизни. Не нужен был их паре никакой мужчина со стороны — в этих идеальных отношениях матери и дочери любое третье существо было бы совершенно лишним. Большинство старух, которых бог обидел образованием и умом, единственными развлечениями тоже находили подглядывание за чужими жизнями. Однако, в отличие от меня, они пытались смотреть, но не видели и не понимали увиденного.
Постепенно я втянулся в созданный самим собой ритм. Будни проходили в работе, путешествию по магазину вечером и хождению по чужим блогам ночью, а в выходные я брал фотоаппарат и шел гулять по городу. Я ходил на выставки и в театры, в парки и на детские площадки и наблюдал, впитывая кипящую вокруг жизнь, словно губка. Периодически я делал фотографии, выхватывая отдельные, наиболее яркие эмоции, и вечером, у компьютера еще раз вспоминал прожитый день и прожитые сегодня жизни, перед тем как стереть все фотографии с карточки.
Особенно я любил наблюдать за родителями маленьких детей. Это было двойное копирование — они впитывали радость и жизнерадостность карапузов, носившихся по площадке, а я считывал из них эти яркие чистые эмоции и словно наполнялся изнутри ярким солнечным светом. Иногда я целый день проводил на лавочке в парке у большой детской площадки. Я, наверное, уже знал всех детей и мам наизусть, однако, ни разу не ощутил какой-либо вторичности от получаемого удовольствия. Довольно часто я видел и молодую Катю с ее малышкой — они даже уже начали кивать мне при встрече, как старому знакомому. Да, наверное, для них я был чудаком, но очевидно, что чудаком безопасным и в чем-то даже добрым, ибо рядом с детьми с моих губ редко сходила улыбка.
Как я уже говорил, несмотря на то, что моя история не имеет четкого начала и вообще более-менее внятного сюжета, ибо размазана по времени как масляное пятно по луже, она имеет вполне четкий конец, в виде чудесного майского праздничного утра, когда я, заняв свое привычное место в парке, ощущал в проходящих мимо людях не только обыкновенную радость от окончившихся будней, но и какое-то нетерпеливое ожидание. Видимо, вскоре должно было пройти какое-то праздничное мероприятие — между детской площадкой и центральной аллеей парка начала постепенно собираться толпа зевак. Дети играли как обычно, мамы, также как обычно, беседовали кучками о чем-то своем, изредка обеспокоенно поглядывая то на площадку, то на аллею. Постепенно их нервозность передалась и мне. Я физически начал ощущать тревогу, растекавшуюся в воздухе, но так и не смог определить ее источник. В это время вдалеке послышался марш духового оркестра, и я понял, что сегодня, в честь праздника, по аллее должны были пройти мини-парадом выпускники ближайшей военной академии. Четкий ритм строевого шага, гул барабана и звон медных труб был уже совсем рядом — вот-вот и покажется из-за поворота ровный строй молодых офицеров — я ощущал это радостное нетерпение в рядах людей впереди. Даже дети, оторвавшись от игр, побежали к краю площадки — поближе к аллее, чтобы посмотреть на солдатиков. В эту чарующее сплетение радости, молодости, весны и нетерпения все настойчивее и настойчивее вплеталась нота горькой тревоги. Как гудящая, готовая порваться струна безысходности, непоправимости. Я привстал со своей лавочки. Наткнулся взглядом на Катю, которая озиралась, пытаясь понять, куда перебежала дочка от прогулочной коляски, и ей словно передалось мое состояние. Я почувствовал ее нарастающую панику, которая тоже, казалось бы, не имеет под собой никакой почвы. Я видел, как она медленно оборачивается к аллее, где уже начали проходить первые ряды военных, и в этот самый момент из толпы плеснуло красным. Да, это выглядело именно так — я не видел ни вспышки, ни дыма, как в кино, когда стараются показать эффектный взрыв. Даже звук долетел, ударил и смел с ног немного позже, а вначале первое, что зафиксировал взгляд, был кровавый всплеск и разлетающиеся красные куски. Ударной волной меня опрокинуло назад на лавку, больно приложив головой о спинку. Зажмурившись, я схватился за затылок, потер его, проверяя в порядке ли голова, и только через пару секунд открыл глаза. Мир изменился. Из него вынули и сожгли, как мотылька над пламенем зажигалки, все веселые и радостные краски. Люди, поднимающиеся с земли, еще даже не начали понимать, что произошло, но я уже чувствовал, что здесь, в данном конкретном парке, вместо радостного весеннего дня внезапно появилась жуткая черная дыра, затягивающая в себя человеческие души, калечащая судьбы, оставляющая незаживающие увечья на сердце и памяти. Трупы молодых солдат, куски тел их матерей, щедро посыпанных цветами, которые они еще мгновение назад держали в руках и как удар в сердце — неподвижно лежащие дети, подбежавшие посмотреть на солдатиков. Я встал со скамейки, оглянулся в растерянности, и тут опять увидел глаза Катерины. Нет, она не встретилась со мной взглядом, как несколько мгновений назад — она неотрывно смотрела туда, к краю аллеи, где лежало маленькое тельце в розовой, быстро закрашивавшейся красным, кофточке. Я провалился в эти глаза. Глаза матери, только что потерявшей единственный смысл своего существования. Если бы на свете были боги, позволившие этому произойти, то я бы хотел, чтобы они все в этот момент заглянули бы в эти глаза. Как сделал я. Потому что есть в мире вещи, которые не должны происходить. Люди гибнут всегда — и дети, и матери, но где-то есть та неуловимая грань, когда ты сам видишь вот эти глаза рядом с тобой и понимаешь в этот момент, что мир не должен быть устроен так.
