Так постепенно народ и изменился. Заглянешь соседу в глаза, а у него там не душа сверкает, а мечта о новом диване виднеется, а за ней — пустота. Сами они не замечают и не понимают даже. Это я пожила и светлых людей повидала. Таких, что не только сам душой горит, но и других освещает, в путь за собой зовет, да тьму разгоняет. И темных знала. Таких, что смотреть страшно. А теперь нет ни светлых ни темных. Пустота и плесень серая у людей внутри.
— А как звать то эту вашу ведьму?
— Не помню я, милок. Никогда не старалась имя ее запомнить. Ведьма она и есть ведьма.
Старушка пожевала небольшой кусок кекса. Потом искоса взглянула на меня.
— Вот ты не такой. Какой — еще не поняла, но не такой как они. Потому и пустила. Может хоть какой толк будет.
На этих словах она поднялась, брякнула чашку в раковину и удалилась к себе в комнату.
Я тоже поднялся из-за стола, и подошел к окну. В отличие от окна мансарды, где мне предстояло ночевать, окно кухни выходило на узкую улочку — так, что до другого дома можно было легко допрыгнуть, если бы вдруг возникло бы такое желание. Пара окон еще светилась. Что было в одном мне не было видно — оно было несколько в стороне и на этаж выше, а вот окно этажом ниже, практически ровно напротив, было мне хорошо видно. Сразу бросался в глаза большой экран телевизора, возле которого сидела парочка. Нити от рук и головы женщины были хорошо различимы даже отсюда, а вот мужчина… Не отрывая взгляд от экрана, он совершал — явно неосознанно — какие-то странные действия руками. Так неуверенный в ответе ученик, стоя у доски, неосознанно мнет полы школьного пиджака, срочно пытаясь вспомнить невыученные строки. Мужчина же тщательно вытаскивал у себя из руки прозрачную блестящую нить, делая ее все длиннее и длиннее.
День второй
Проснулся я поздно. Ночь была душной и мучительной — не знаю были ли тому виной вчерашние впечатления, или сказывался выпитый алкоголь. Солнце уже жарило вовсю, ползя по кровати, чтобы подобраться к моему лицу. Судя по всему, было часов одиннадцать.
Хозяйка чем-то шуршала у себя в комнате. Когда я начал скрипеть лестницей, спускаясь вниз — через открытую дверь поинтересовалась буду ли я завтракать. Я вежливо отказался, сославшись на то, что уже договорился о завтраке в городе со знакомым. Из комнаты она так и не вышла, а я, кое как умывшись, вышел в дневное пекло Эль — Рабида.
Ам-Харис ждал меня в том самом баре, где мы встретились вчера. К этому времени он уже был не очень трезв. Я вообще не знал, бывал ли он когда-либо в состоянии абсолютной трезвости. Моей фантазии не хватало, чтобы представить его в этом качестве.
Первым делом, я посмотрел в воздух над ним. К моему облегчению — нитей у него не было.
Слово за слово, поедая яичницу с беконом, в которой свиная часть однозначно одержала победу над куриной, я пересказал вчерашний разговор с хозяйкой, а затем, еще более откровенно — свои наблюдения. Почему-то, я не хотел врать и скрывать что-то от этого человека. Если он сочтет меня сумасшедшим — его право.
Ам-Харис отреагировал странно. Во-первых, он перестал пить, едва я заикнулся о нитях, и внимательно меня разглядывал, словно впервые увидел, а когда я закончил рассказ, спросил, вдруг, абсолютно невпопад:
— Ты знаешь, сколько туристов или вообще новых людей приехало в наш город за последнее время?
— Нет, конечно. Ну может несколько тысяч… город то хоть уже и не лежит на путях караванов, но все равно — торговый.
— Ни-ко-го, — По слогам и четко ответил командир стражи, — Ты первый. На моей памяти первый.
— Погоди, не может быть. Товары то как-то доставляются же.
— За городом, у старой крепостной стены оптовая база. Товар привозят туда, а оттуда уже наши растаскивают по магазинам. В город не заходит никто. Насколько я знаю, из города никто не уезжает.
Я был поражен:
— Но почему?
— Откуда я, мать твою, знаю? — раздраженно пробурчал командир стражи, — думаешь я это каждому рассказываю? По-моему, это только мне и видно. Работа такая — смотреть за людьми. Скажи кому, что из города никто не уезжал, и никто не приезжал уже лет сто — так никто не поверит. Каждый вспомнит знакомого друга своего двоюродного брата, который уехал учиться в университет в Лондон, или, наоборот, вернулся из Европы. Я пытался найти хоть одного. Никого.
Вот ты, человек, который пришел со стороны — сразу увидел, что в городе с людьми что-то не так. Уж не знаю, как ты себе это вообразил — лесками там или еще как — это твоя голова поработала, но самое главное — чувства то не лгут. Я, живя тут, ощущаю, что дело нечисто, но никак не могу понять, что именно происходит. Чтобы увидеть темноту, надо зажечь свечу и посветить, желательно, откуда-то со стороны. Вот ты и есть такая свеча. Взгляд со стороны.
И внезапно Ам-Харис сменил тему:
— Кстати, я бы на твоем месте поостерегся бы. И меч бы все-таки нацепил.
Я поперхнулся кофе:
— Почему?
— Ты думаешь, тебя не заметили? Один я тут наблюдательный? Тот, кто людьми тут как марионетками вертит — он то тебя тоже увидел. Ты первый чужак, кто в его город зашел. Или в ее — я уж не знаю.
— Ну я как-то внимания к своей персоне не заметил пока.
— Это пока. Приглядываются, принюхиваются, ищут, как бы к тебе подгрести. Вечно так продолжаться не будет. А ты не того теста человек, из которого можно лепить что хочешь. У тебя стержень есть. Это я сразу заметил, как только ты рот вчера открыл. Если из тебя попробовать куклу вылепить, как из местных, так либо руки поранишь, либо тебя сломаешь.
— А ты сам то? Хочешь сказать, что у тебя — то стержня нет? Из тебя типа лепить можно?
— Я — другое дело. Я не вмешиваюсь. Смотрю что происходит, многое вижу, но не вмешиваюсь. И они знают, что я не вмешаюсь. Паритет. Они не лезут ко мне, я не лезу к ним. Я охраняю границу, через которую этой силе переходить нельзя, хотя она и не пытается. У нее и без нарушения закона куча способов своих целей достигать. А тебе парень, я советую держать ухо востро. Или вот что — давай к нам, в стражу. Сделаю своим замом. Это тебя точно защитит.
Ам-Харис вытащил свой странный меч и положил на стол.
— Всего-то и надо — коснуться меча, да старую клятву произнести. Раньше люди умом не очень богаты были, так что в клятве всего десять слов. Чтобы любой дуболом повторить мог. Там и учить-то нечего…
Он еще что-то говорил, а я пораженный, смотрел на меч. Когда он клал его на столешницу, какая-то игра света, какой-то блик на этой черной глянцевой поверхности показался мне странным. Я напряг зрение, и заметил еле видную темную блестящую ленту, исходящую от меча. Потом еще одну и еще…. Они проявлялись, словно изображение на белой фотобумаге, погруженной в проявитель. Чем больше я смотрел на них, тем отчетливее они становились. Я проследил за той струящейся, извивающейся лентой, что соединяла меч с грудью Ам-Хариса. Остальные ленты, с одной стороны совсем не похожие на натянутые прозрачные лески у марионеток-обывателей, но также теперь явно осязаемые уходили от меча сквозь стену в сторону помещений стражи. Я был уверен, что, пересчитав их, узнаю сколько именно человек в подчинении у Ам-Хариса. Точнее — сколько из них принимало присягу на этом мече.
