— Так долго?
— …а потом старался осмыслить.
— И что помыслилось?
При строгом облике участие во взгляде, я с холодком понял,
что я не все еще узнал. Впереди что-то пострашнее.
— Я плохо представляю, — признался я, —
момент перехода в сингулярность. Точнее, совсем не представляю.
Он поинтересовался:
— Технически?
Я покачал головой.
— Техника меня не интересует. Но вот как это будет
выглядеть, если одни уже получат бессмертие, а другим придется умирать…
— Умирают же сейчас, — ответил он
непреклонно. — Это раз. И еще: сейчас тоже не у всех собственные яхты и
личные самолеты. Но человечество с этим примирилось.
— Это просто вещи, — возразил я, — а вечная
жизнь — другое.
Он чуть изогнул губы в усмешке.
— Мы везде наносим упреждающие удары. Наши специалисты
всюду насаждают мысль, что жить вечно — плохо.
— А если сработает недостаточно? Социальная
несправедливость проявится больше всего как раз в том, кому жить, кому умереть.
И, боюсь, населению слаборазвитых стран придется ждать дольше, чем несколько
недель или месяцев!
Он кивнул, не дрогнув лицом, выражение глаз не изменилось.
— Юджин, а вы хорошо себе представляете, как это будет
выглядеть? Я имею в виду, сам Переход?
Я развел руками.
— Нет, — признался честно, — очень смутно.
— Опустите технические детали, — посоветовал он.
— Опускаю…
— И что?
Я развел руками еще беспомощнее.
— Я становлюсь вроде бы умнее. Ну, за счет того, что
мозг не устает и работает намного быстрее. В инете ничего не ищу, а сразу все
схватываю. Знаю все языки и все науки… Любое достижение науки, только что
свершенное, сразу же становится мне известным и понятным…
Он слушал, как я перечисляю, все больше сбиваясь и
запинаясь, кивал, поддакивал, подбадривал, наконец я договорился до того, что в
железном теле уже почти перестану быть человеком, а уж в атомном вихре —
тем более, особенно если всякую дрянь, доставшуюся людям от обезьян и прочих
предков, выброшу, а создам совершенно новые свойства.
Я остановился, фантазия забуксовала. Он помолчал и сказал
тихо:
— Юджин, вы все сказали сами.
— Что? Что я сказал?
Он опустил взгляд, голос прозвучал так же тихо:
— Проанализируйте все, что сказали. Там есть и ответ.
Вы его просто не заметили вот так с ходу.
Я тяжело вздохнул, в голове и на душе сумбур, сказал с
раскаянием:
— Простите, что вывалил на вас все свои сомнения.
Он кивнул, сказал просто:
— Но помните, вы один из нас.
Вошла Мария с подносом в руках, бокалы и шампанское, следом
вдвинулся неразговорчивый и почти не покидающий свои Альпы Вильгельм Данциг,
при взгляде на которого мне даже в самом мрачном состоянии духа хочется
тихонько взвизгнуть от восторга и почтительно повилять хвостиком.
Данциг — автор ставшего знаменитым слогана: «Make love,
no war». Он говорит, что придумал его в каком-то озарении, откликаясь на
задание снизить накал страстей в молодежных движениях, но Кронберг как-то
проговорился, что Данциг не одну неделю бился головой о стены, пробуя
приспособить и религиозные доктрины, и увлечение спортом, и защиту животных,
пока не сообразил, что для масс нужно что-то проще, намного проще, как можно
проще…
— Вы тоже, — сказал он мне тогда с иронической
усмешкой, — не спешите рассказывать, что в великих муках что-то придумали!
Народ любит гениальные озарения. В них что-то от магии.
— Так то народ, — сказал я.
Он грустно улыбнулся:
— Увы, мы тоже народ.
Сейчас я смотрел, как Данциг протягивает мне руку, как
равному, а в голове ошалело-восторженно-почтительная мысль, что Данциг
действовал уже в шестидесятые годы прошлого века, способствовал появлению
хиппи, именно он сумел остановить войну во Вьетнаме и сделал в самом деле
невообразимо много, а я только раздуваюсь от гордости, как эзопова жаба перед
быком.
Не успела Мария выйти, появился Макгрегор, довольно потер
ладони, заприметив шампанское.
— Хорошо, — сказал он. — Ребята, наливайте,
не жмитесь. Я знаю, какого года это вино, потому нужно успеть употребить до
того, как Ноев ковчег отчалит.
Кронберг, посмеиваясь, по-хозяйски наполнил бокалы.
Макгрегор сразу взял свой и отпил две трети, прижмуриваясь от удовольствия.
Кронберг воскликнул с укором:
— Это ж не пиво!
— Да, — согласился Макгрегор с явным сожалением в
голосе, — но ничего, и шампанское сойдет.
— Хорошо, — сказал Кронберг ядовито, — что вы
такой непривередливый.
Данциг спокойно отпил треть бокала, задумчиво смотрел на
поднимающиеся пузырьки. Я держал бокал в ладони, вдруг да кто-то скажет тост,
надо быть готовым, но, видимо, ситуация иная, сейчас все по-свойски,
по-домашнему, Макгрегор вон вообще вылакал, как воду, налил еще и тут же отпил
половину.
Данциг все еще с удовольствием и заинтересованно следил,
подняв бокал на уровень глаз, как пузырьки серебристыми струйками поднимаются к
поверхности.
— Христианство сделало нас духовными варварами, —
заметил он медленно, — наука — интеллектуальными. Это значит, что мы
в состоянии отбросить устаревшие ценности насчет политкорректности и
равноправия. Нет и не может быть равноправия с теми, кто… ну не стоит
перечислять, правда? Мы сами знаем, что одни отдают себя обществу, а другие
захребетничают. Этих не берем в сингулярность… по определению.
Кронберг добавил со скукой в голосе, словно приходилось это
повторять таким недоумкам, как я, сотни раз:
— Не возьмем и тех, кто работает из-под палки. Ну,
чтобы прокормиться. И прокормить семью. Будь у таких с финансами в
порядке — только развлекались бы, отдыхали и — по курортам… Вон даже
Юджин понимает, таких абсолютное большинство. Ведь понимаете же, Юджин?
— Да-да, конечно, — сказал я торопливо.
— Их можно бы взять, — уточнил Кронберг, — но
если учесть, что все работы автоматизированы, то зачем нам такие люди в
сингулярности? Возьмем только тех, кто работает с удовольствием. В смысле
возьмем ученых, конструкторов, исследователей… А без слесарей и грузчиков уж
точно обойдемся. Как и без рядовых инженеров, что те же грузчики, только в
костюмах и при галстуках.
Макгрегор сказал расслабленно:
— А там, если верить Муру, электронные мозги
сравняются, а то и превзойдут…
