Жуков поинтересовался:
— Предлагаете инициировать запросы в сенатах и прочих
парламентах по поводу совместного поселения в номера мужчин и женщин?
Я покачал головой.
— Нет, мы же говорим о том, чтобы чем-то занять
население?.. Вот пусть само население и начнет. А мы незаметно поддержим.
Начнется ожесточенная полемика в прессе о допустимости и недопустимости, о
моральных границах, о законах нравственности, которые нельзя нарушать…
Жуков хмыкнул.
— Как будто уже не все их нарушили! Да еще и узаконили…
Простите, что прервал.
Я наклонил голову, принимая извинения, в груди разлилось
приятное тепло, сам Жуков, ветеран из ветеранов, извинился, это ж надо. Так в
самом деле уверюсь, что чего-то стою.
— Вообще-то знаем, чем все это закончится, —
продолжал я. — И другие умные люди знают. Но идиоты, которых большинство,
начнут шумную кампанию…
Арнольд Арнольдович тонко улыбнулся.
— Насколько я понял, начнем мы?
— Мы бросим первый камешек, — уточнил я. —
Если понадобится, то где-то поддержим одной-двумя статьями в прессе. Но думаю,
что все покатится без нашего вмешательства.
Он потер руки, почти промурлыкал:
— Люблю изящные решения. Когда большие результаты
достигаются минимальнейшим вмешательством. Как верно выразился наш юный друг:
бросить крохотный камешек в нужное время и в нужном месте. А лавина пойдет по
точно указанному маршруту.
Арнольд Арнольдович сказал задумчиво:
— А знаете… это может даже оздоровить общество. На
сторону этого предложения могут встать, как ни странно, даже ортодоксальные
секты… да что там секты, церковь наверняка встанет.
Жуков спросил ошалело:
— Церковь?
— Ну да. Не усек?
— Прости, я что-то кофе недоперепил, голова чугунная.
— Говорят, гильотина помогает, — любезно
посоветовал Арнольд Арнольдович. — Церковь, как известно, пока что твердо
стоит против однополых браков. Несмотря на попытки отдельных священников
легализовать такое противоестество, церковь помнит, что за такое Господь сжег
Содом и Гоморру, так что…
Жуков сказал быстро:
— Я понял! Сейчас мужчин селят вместе, а это как бы подталкивание
к гомосексуализму! Ведь это раньше парни могли пройти по улице в обнимку, и
никто бы не подумал на них ничего из того, что сразу подумают сейчас, а теперь,
когда даже кровати стоят рядом…
— Верно, — поддержал Цибульский, — расселить,
чтобы и мыслей подобных не было! А женщина на соседней постели — это кайф.
Можете трахаться — это нормально, можете сохранять супружескую верность:
то и другое — хорошо, естественно.
Глеб Модестович быстро набрасывал что-то в блокноте,
вскидывал обезьянью мордочку, всматривался в наши лица, будто рисует шаржи, но
я скосил глаза и увидел множество мельчайших закорючек тайного языка
стенографии.
Только Орест Димыч помалкивал, но я уже в каком-то прозрении
видел по его лицу, что перед его мысленным взором все центральные города Европы
и Штатов, митинги на улицах и столкновения демонстрантов с противоположными
лозунгами, радостный всплеск оживления в СМИ, новые темы и даже рубрики в
телепередачах, дебаты в правительствах, разноречивые требования общества…
Глава 10
Предложения, идеи и пожелания я сдавал Глебу Модестовичу.
Сотрудники все те же, новых не прибавилось, так что всех уже знаю как
облупленных и только теперь заметил, что очень давно не видел Эдуарда
Кронберга.
Тихонько во время обеда в кафе спросил у Глеба Модестовича,
не заболел ли Кронберг, это тот, который принимал меня на работу. Арнольд
Арнольдович и Жуков переглянулись, а прямодушный Тарасюк сказал грубо:
— Что тебе до Кронберга? Живи, работай.
— Да я просто так… — пробормотал я. —
Интересно.
— Он здесь вряд ли появится, — сказал
Тарасюк. — Глеб, передай, пожалуйста, аджику… Спасибо!
Я смотрел, как он щедро поливает красной пастой бифштекс,
лицо спокойное, но чем-то предупреждающее, что про Кронберга говорить не стоит.
Глеб Модестович взглянул на меня с пониманием в добрых
глазах, помялся, не зная, что сказать, повернулся к Жукову.
— Володенька, вы пойдете на выборы?
Жуков так удивился, что выронил бутерброд и едва поймал его
над чашкой чая, но половина красной икры все равно обрушилась в горячий
напиток.
— Черт, — сказал он со злостью, — ну что вы
каркаете такие глупости? Любой политический режим — это парламент шлюх, не
так ли? Только при демократии шлюхи — сам народ. А у меня к шлюхам никогда
не было почтения, и я никогда не ставил между собой и шлюхами знак равенства.
Да, бывало, пользовался, чего греха таить, но я и туалетом пользуюсь.
— Фи, — сказал Арнольд Арнольдович с достоинством.
— Вот именно фи, — рыкнул Жуков сердито. —
Нашел о чем спрашивать! За столом.
— Так ведь все телеканалы забиты этой подготовкой к
выборам, — сказал Глеб Модестович, оправдываясь. — Такие дебаты,
такие страсти! Хотя вы правы, ничего не изменится, кого бы ни выбрали.
Арнольд Арнольдович вежливо хохотнул:
— Выборы проводятся только для того, чтобы узнать, чей
предвыборный прогноз оказался точнее. Этот тот же ипподром, на который вы
хаживаете…
— Это было в молодости, — огрызнулся Жуков. —
Очень далекой.
— А для недо… как вы их там, вся жисть — игра,
игра, игра… Играя, старятся и мрут, так и не став взрослыми.
— Они еще и гордятся, — бросил Тарасюк
обвиняюще, — что остались детьми! Представляете, здоровенные дети в
пятьдесят лет с умом и желаниями младенцев!
Он умолк и проводил взглядом двух женщин, что заняли столик
у окна. Одна сбросила на спинку стула легкую блузку, обнажив блестящие
загорелые плечи и почти открыв удивительно округлую и приподнятую грудь, вторая
сразу откинулась на спинку, давая возможность всем мужчинам в кафе любоваться
ее пышной и удивительно четко очерченной грудью.
Жуков, потаращив глаза с восторгом, вдруг помрачнел и
фыркнул с неприязнью:
— Силикон!
Цибульский тут же поддакнул:
— Да, ненастоящие.
— Ага, — буркнул и Орест Димыч с готовностью.
Они принялись за десерт, но время от времени поглядывали на
женщин, да и как не поглядывать, такие сиськи приснятся — встанешь утром с
мокрыми трусами. Любопытно, мелькнула мысль, впервые за всю историю
человечества совпали мнения и отношение как самых старых пердунов и дряхлых
злобных бабок, так и тинейджеров. Раньше абсолютно во всем вкусы диаметрально
расходились. Все, что нравилось старшему поколению, для молодых парней —
отстой, маразм, а молодые парни, с точки зрения стариков, вообще с ума сходят.
