— Евгений Валентинович, я сейчас не могу вам ничего
сказать. Вам остался всего один ап до того… как узнаете намного больше. Если
доживете, перед вами раскроются все наши тайны… и ваши сомнения рассеются.
Я пробормотал:
— Простите, я по наивности полагал, что только я ем
сено, а остальные — солому. Извините! Я пошел, пошел, пошел трудиться.
Арнольд Арнольдович сказал в спину очень дружелюбно:
— Евгений Валентинович, мы очень ценим вас!
— Спасибо, — сказал я уныло, — что не
вдарили.
Глава 11
В кабинете я попытался сосредоточиться на работе, но что-то
тревожило, я отмахивался, влезал в дебри философских построений основ будущего
общества, однако мысль упорно возвращалась к словам Глеба Модестовича.
Возможно, над проблемой адаптации населения к быстрым и
резким переменам работает большая группа специалистов, которым я и в подметки
не гожусь. Конечно, я не поверю, что есть на свете умнее меня, все мы считаем
себя самыми умными, но примем за рабочую гипотезу, что такие есть.
Так вот я не вижу следов работы этих умников. Народ
по-прежнему уверен, что в будущем у них будут разве что автомобили круче и
морды шире, и когда придет вторая шоковая волна, слабые сойдут с ума, а сильные
бросятся крушить лаборатории, институты и заводы, что порождают такую технику.
Страшнее всего то, что почти следом за второй волной
нахлынет третья. Люди не успеют смириться с последствиями второй, как на улицах
появятся киборги, виртуальная реальность смешается с пополненной, исправленной
и затем с реальной, непонятные существа будут возникать из ниоткуда и пропадать
прямо на месте, все — на немыслимых скоростях… И все это те, кто переживут
и примут шоковые волны, будут считать это нормальной жизнью, а остальные ощутят
себя в мире, захваченном инопланетянами. Неужели наши этого не понимают?
Сегодня обратил внимание, что вообще-то уже во всех странах
законы слегка и как бы незаметно подправлены, чтобы верхним было проще жить и
проще править. Не так давно Чейниш, один из очень богатых людей, хоть не входит
даже в первую тысячу самых богатых, в пьяном виде на полном ходу сшиб мужчину с
двумя детьми на тротуаре. Все — насмерть. Раньше этого было бы достаточно,
чтобы отправить на электрический стул, но по нынешним законам в суд должен
подать именно пострадавший, в данном случае — безутешная женщина, разом
потерявшая мужа и двух детей. Однако Чейниш сразу же предложил ей пять
миллионов долларов, она потребовала десять, сошлись на семи, и суда не
последовало.
Еще, помню, кто-то из высоких чиновников тоже в пьяном виде
задавил несколько человек, одного — когда тот переходил дорогу в
неположенном месте, и еще четверых, когда удирал от полиции. И снова удалось
откупиться, хотя пришлось отдать сорок миллионов. Правда, когда на счету
восемьсот миллионов, то потеря сорока — это совсем не потеря.
Этот новый институт сделки с правосудием и мировых
соглашений чем-то хорош, чем-то отвратителен. С точки зрения целесообразности я
еще не просчитал все его плюсы и минусы, но вообще-то заняться этим стоит,
тенденция к ослаблению демократических ценностей замечается по всему миру.
Правители без стеснения передают свои выборные посты детям,
будь это Буш-старший Бушу-младшему в демократической Америке, пожизненные
президенты в полудемократических Азербайджане, где тоже от отца к сыну, в
Ливане и прочих египтах. Президент Аргентины передал президентство жене, про
тоталитарные каэндээры и говорить нечего, там это в порядке вещей. Вообще, вся
элита общества совокупляется только в своем кругу, женится и разводится, и тут
уж неважно: политическая, финансовая или артистическая элита — все ведут
себя одинаково и все больше обособляются от «простых», хотя по инерции все еще
говорят о политкорректности и внимании к «маленькому человеку» Достоевского.
Словом, миновало то умопомрачение, когда были сломаны все
сословные перегородки и всех-всех уравняли в правах, превратив в однообразную
серую массу. Так длилось достаточно долго, но постепенно природа, как
говорится, взяла свое: свиньи упорно лезли в грязь, волки втихую начинали драть
овец, а орлы перестали ползать, «как все», и воспарили в небеса.
Расслоение общества началось заново, на этот раз уже не по
тому, кто кем рожден, а кто что может. У простолюдина по-прежнему остаются
шансы подняться до элиты, хотя бы через науку, но этих шансов все меньше и
меньше: у генералов от науки тоже есть детки, свояченицы…
При ближайшей встрече с Глебом Модестовичем я изложил свои
взгляды на эту проблему как можно более доступно, генералы не должны вникать во
все, им надо давать готовое, но он все равно не совсем вник даже в разжеванное,
спросил с горестным недоумением:
— Евгений Валентинович, почему у вас такая ненависть и
презрение к правам человека?
Я сжался, трудно что-то объяснять общечеловеку, а в Глебе
Модестовиче эта общечеловечность сочится из всех ноздрей, но он смотрит добрыми
коровьими глазами, часто моргает и сопит жалобно, я ответил без охоты:
— У меня нет к ним ни того, ни другого.
— Но как же…
— Глеб Модестович, честно, ей-богу!
Он развел руками, глаза беспомощно замигали.
— Но вы так отзываетесь о них.
В кабинет бесцеремонно зашел Цибульский, кивнул панибратски
и начал рыться на полках, словно в своем сарае запчастей для машины. Я
вздохнул, но до обеда еще десять минут, ответил с терпеливой безнадежностью:
— Это не презрение. Кому-то нужно заглядывать дальше.
Права человека уже не надо защищать — они утвердились. Их и защищать
сейчас как-то неловко, не находите?.. Что-то эти защитники помалкивали, когда в
их странах были диктаторские режимы! А как только пали, так эти герои начали
кричать громче всех о свободах и правах.
Цибульский оглянулся через плечо, я уловил хитрый огонек в
глазах. Глеб Модестович смотрел угрюмо, порывался возразить, но
интеллигентность не позволяла, наконец сказал, защищаясь:
— Я не жил при диктаторских режимах!
— Наши ведущие правозащитники жили, — напомнил
я. — Вернее, ваши. Но тогда были исправными партийными функционерами. И не
на последних ролях, кстати! А потом вдруг быстренько перестроились. Эта
гнусность тогда так и называлась «перестройка». Не помните? Поройтесь в печати
тех лет. Я читал внимательно, это моя профессия… Везде перестроившегося
человека считали подонком, а у нас это стало государственной политикой. Утром
были рьяными коммунистами, а в обед по сигналу сверху стали защитниками свобод
и ярыми антикоммунистами!.. Ну да ладно, все человеки, я все равно их не
презираю, хотя стоило бы.
— Так в чем же тогда…
Я посмотрел на часы.
— Как вам сказать… Как я уже вякнул, кто-то должен
смотреть и дальше. За горизонт. Находились люди, что заглядывали за этот
виднокрай, когда права человека были еще в подполье! Сейчас они вот, наяву, в
них живем.
