В назначенный час я бледный, едва не падая в обморок, стоял
за кулисами и слушал каждое слово, всматривался в пышущие благородным
негодованием лица, как с одной стороны, так и с другой. Одни негодовали от
расширения разврата, другие возмущались недостатком гражданских свобод и
ущемлением прав.
У тех и других достаточно доводов, но если противники
оперировали старыми, привычными, заезженными, то апологетов инцеста я вооружил
поистине революционными лозунгами, на которые так хорошо клюет молодежь, дал
четкое обоснование для людей среднего возраста, а всех занимающихся инцестом
объявил отважными революционерами, сбрасывающими оковы тысячелетней тьмы и
невежества.
Один из защитников вовремя вспомнил, что это вообще-то при
всей революционности еще и обращение к истокам, очищение святого чистого
источника, оскверненного и замутненного христианской пропагандой и глупыми
запретами. Лот совокуплялся со своими дочерьми, и только это спасло мир и
человечество. Все мы — дети инцеста, так что называть инцест чем-то
неподобающим — это наезд на Священное Писание!
На другой день тема легализации инцеста попала на все первые
полосы газет, о нем заговорили в инете, по радио, начались бурные дискуссии.
Глеб Модестович сообщил несколько хмуро, что даже если общество и не примет
инцест, то сама горячая тема свое дело сделала: споры достигли такого накала,
что наверняка отвлекли на себя внимание горячих голов, а благодаря этому не
состоялось несколько десятков демонстраций, пикетов, массовых беспорядков и
даже убийств.
Через пару недель ожесточенных обсуждений на всех уровнях
прессы и власти я ощутил, что инцест начинает переламывать предубеждение, что
это что-то крайне нехорошее. В то же время я чувствовал, что с легализацией
несколько труднее, чем с вышедшими из подполья гомосексуалистами или с трансвеститами.
Те на виду, им прошлось бороться за легализацию в общественных местах, а инцест
происходит, как правило, в семье: мать с сыном, отец с дочерьми, брат с
сестрой, все тихо и по-домашнему, на люди и не выносится.
Глеб Модестович кривился, но организовал ряд интервью с
видными деятелями искусства, что баловались инцестом, проплатил с десяток
статей в прессе и сам удивился, как из скрытого ручейка мгновенно образовалась
бурная и широкая река.
Конечно, в первую очередь на поверхность вышли те, кто уже практикует
инцест, но в их ряды стали массово вливаться и те, кто раньше ни сном ни духом,
как говорится. Я побаивался, что за мной в организации закрепится какая-нибудь
дурная кличка, так бывает, коллеги — народ жестокий, но как-то обошлось,
хотя острили и посмеивались многие.
Арнольд Арнольдович в мою защиту привел императора
Диоклетиана, который в ответ на упреки сына, что отец ввел налог на
общественные уборные, поднес ему под нос горсть золотых монет и спросил, чем
пахнут. Когда тот ответил, что ничем, Диоклетиан сказал нравоучительно: «А ведь
они из говна!» Я кисло улыбался, сравнение не очень-то, но, с другой стороны,
Диоклетиан прославился мудростью, один-два изданных им закона на грани фола его
величие не портят.
Правда, из всего, что сделал Диоклетиан, помнят именно это
знаменитое «Деньги не пахнут!», так что и обо мне могут говорить, что это тот,
который маму имел во все щели.
Через пару месяцев, когда инцест окреп, укрепился, когда
появились общества инцестлавов и прошли государственную регистрацию, когда
начали создавать свои политические партии и свое лобби, на моем дисплее
замигала иконка внутренней связи, я увидел крохотное лицо Глеба Модестовича.
Торопливо кликнул, лицо расширилось на весь экран.
Растрепанный, с печальными глазами, он посмотрел на меня грустно, словно
изобрел атомную бомбу и не знает, что с нею делать, спросил нерешительно:
— Евгений Валентинович, я вас не слишком отрываю?
— Вообще не отрываете, — ответил я бодро.
— Правда?
— Правда-правда!
— Ну смотрите, — сказал он грустно, — а то,
если отрываю, вы скажите. У меня, собственно, ничего срочного, но хотелось бы
перекинуться парой слов.
— Я весь внимание, — ответил я с готовностью.
Он грустно улыбнулся.
— Я человек из прошлого века, Евгений Валентинович. И
больше ценю живое общение.
— Бегу, — сказал я, вылезая из кресла.
— Будьте осторожнее в коридоре, — посоветовал он.
— А что там?
— Да только что пол помыли. Скользко, убиться можно.
— Буду осторожен, — пообещал я.
Через пять минут я уже входил в его кабинет, постучав
предварительно и услышав слабое «Открыто». Глеб Модестович утопает в низком
кресле, на изогнутом столе три монитора, на всех графики и таблицы, на голове
огромная дуга с наушниками.
Он повернулся ко мне вместе с креслом, медленно стащил дугу
и, морщась, помассировал красные распухшие уши.
— Садись, Евгений Валентинович.
— Спасибо.
Я сел, он поинтересовался:
— Кофе, чаю?
— Да чего уж тянуть, — ответил я с натужной
бодростью, — давайте уж сразу! Что я натворил снова?
Он покачал головой, грустное лицо стало совсем печальным.
— Евгений Валентинович, — проговорил он медленно,
мне показалось, что всесильный шеф тщательно подбирает слова, это удивило и
насторожило. С одной стороны, льстит, богоподобный шеф снизошел, чтобы
объяснить нечто мелкому муравьишке вживую, с другой страшит: для кого подбирают
слова, тому не доверяют. — Евгений Валентинович, дорогой… Я очень ценю ваш
энтузиазм и вашу неистовую работоспособность…
Он сделал паузу, выбирая палку не слишком тяжелую, чтобы не
убить с одного удара, я сказал поспешно:
— Спасибо, шеф! Я счастлив вашей оценкой.
Он кивнул, а как же иначе, я должен быть счастлив, продолжил
тем же тоном и так же рассчитывая слова и даже слоги:
— …однако, Евгений Валентинович, как я уже говорил вам…
старайтесь не слишком уходить с нашей линии…
— Шеф, но я…
Он прервал нетерпеливым взмахом руки.
— Евгений Валентинович, вы как историк хорошо помните
судьбу великого Рима. Необъятная Римская империя раскинулась на весь тогда
известный мир, там были лучшие ученые, скульпторы, поэты, музыканты… Римская
юриспруденция и сейчас служит основой всей правовой системе, римские дороги и
сейчас работают… И вот при том могуществе Рим начал, как мы говорим теперь,
наслаждаться жизнью. А то, что раньше считалось распущенностью и развратом,
быстро стало нормой. В римском обществе расцвели как инцест, скотоложество,
гомосексуализм и лесбиянство… так и все прочие вывихи, я всех даже не знаю. Чем
это кончилось, знаете сами. Вот пока все, что я могу сказать.
Я всплеснул руками.
