Думаю, Томлинсон не переживет такого суда, хотя ничего злого
и не совершил в жизни.
Я временами чувствовал нервную дрожь, очень уж пугающие
бездны распахиваются справа и слева. Наверное, это у всех, кто залетает высоко,
подобные ощущения, я ведь привык быть маленьким кабинетным ученым, который
никому не нужен, а вот олигархам приходится бояться всего. Я не олигарх, но
допущен к опасным тайнам… хотя еще не врубился, к чему же допущен, и уже
страшно.
Иногда на работе, да и в постели с Эммой, вспоминал
профессора офтальмологии, которая так ловко подыграла мне, олуху. Чего это я,
идиот, решил, что моим соседом по номеру окажется именно нудистка? Конечно же,
портье, зная, что я очень важный клиент, постарался поместить меня в номер с
другим, пусть не очень важным, зато приличным клиентом. Но у меня сработал
«синдром командировочного», и я заранее настроился именно на нудистку…
Но как она поиздевалась, как поиздевалась… Впрочем, заодно и
натолкнула на одну здравую мысль. Я понимаю, почему нудизм вот уже несколько
столетий безуспешно пробивает себе дорогу, но воз и ныне там. Нудизм любопытен,
но у классического нудизма нет будущего.
Если взять издалека, то честь, к примеру, занимала всегда
очень высокое место в жизни общества. Даже будучи христианами и прекрасно
понимая, что самоубийц хоронят за оградой кладбища и в рай не пускают, ибо
самоубийцам вечно гореть в аду, люди чести все равно пускали себе пулю в лоб
при малейшей оплошности по службе, при карточном долге… да при самых разных
обстоятельствах, «смывая кровью», как тогда считалось, свою вину.
Это мы, наша организация, так бы и оставили, если бы так
поступали все. Но другие, наподличав и наворовав, предпочитали пойти под суд,
получить тюремный срок, отсидеть и побыстрее выйти по амнистии или за примерное
поведение. Вот эти-то и посмеивались с чувством полнейшего превосходства над
теми, кто пускал пулю в лоб. Они, мол, гниют в земле, а я их дочерей трахаю
благодаря наворованным тогда и спрятанным деньгам…
То же самое относится и к женщинам. Добродетельные обычно
остаются у разбитого корыта, а все ценное расхватывают хитрые и не стесняющиеся
ложиться и раздвигать ноги под любым, кто может чем-то помочь и
посодействовать.
Таким образом, общество разделилось на две категории
граждан. Одни соблюдали нравственный и уголовный кодекс, а другие — только
уголовный. Понятно, что первые постоянно проигрывали вторым, для которых не
существовало ни бога, ни заповедей Моисея, ни рыцарского кодекса чести, ни
правил поведения в обществе.
Потому и только потому, чтобы не дать именно этим людям
окончательно захватить власть в обществе, было принято тяжелое решение
упразднить нравственные законы везде, где только возможно. Чтобы хорошие и
нравственные люди уже не уступали по дефолту жуликам и проходимцам. Если те и
другие будут отвечать только перед законом, то шансы на победу у
безнравственного человека будут не столь уж бесспорны.
Я читал секретные доклады и постановления, сердце трепещет,
как у пойманного воробья, душу распирает гордость и ликование, что допущен к
таким тайнам. И что теперь я должен продолжать эту трудную, неблагодарную, но
такую нужную работу.
Подзаправившись ноотропиками, а потом для верности запив
большой чашкой крепкого кофе, я с полчаса терзал мозг вариантами, что еще можно
сделать в этой области. Любой дурак видит, что еще не все сделано, многие
устаревшие моральные нормы и сейчас одним осложняют жизнь, а другие набирают
очки как революционеры и ниспровергатели.
Глеб Модестович согласился принять меня с моими идеями
сегодня же, попросил только прийти после обеда, у него важное совещание… тут он
сделал паузу, и я замолчал, вздохнув, представив, на каком уровне с ним
совещаются.
А после обеда я выложил свои доводы насчет упразднения
статьи за связь с несовершеннолетними. Хотя бы для начала разрешить учителям
заниматься любовью с учениками. Поводом послужил суд, на котором
тридцатипятилетняя Кристина Киллерд обвинялась в сожительстве с
одиннадцатилетним учеником из ее класса.
Родители ученика не выразили протеста, разумно рассудив, что
пусть лучше со своей учительницей, чем в подворотне с одноклассницами и вообще
неизвестно кем, где быстро и болезни подцепит, и попробует наркотики, и
симулянты секса, а с учительницей, мол, безопасно. Еще и уроки подучит с
учительницей между сексом.
И хотя общественное мнение в целом было за то, чтобы
посадить ее в тюрьму, а затем лишить права преподавать, но я уловил некую
недостаточность аргументации. В основном звучало: мы так не делали, значит, и
ей нельзя.
Фигня, конечно. Большинство удерживается от преступлений
вовсе не из-за своих высоких моральных качеств, а из-за банальной боязни, что
поймают. И будут неприятности.
Глеб Модестович слушал внимательно, я вообще заметил за ним
эту особенность: чем бы ни был занят, в состоянии мгновенно переключиться и,
выслушав любую ахинею, постараться ухватить в ней зерно, если оно есть.
— Во всяком случае, — заметил он, — начните
дискуссию в прессе. Средства будут выделены.
— Когда?
— Да хоть сегодня.
— Спасибо!
— Если дискуссию удастся повернуть нужным
образом, — продолжал он, — переведите ее в кампанию за отмену
дискриминации, устаревших запретов! Это привлечет внимание, толпа обожает все,
связанное с сексом. А затем, возможно, удастся внести какие-то поправки в
закон, уточнения, исключения. Например, учителям заниматься сексом с учениками
можно, а садовникам и вахтерам — нельзя.
— Или, — подхватил я, — учитель может
заниматься сексом только с учениками своего класса! Или в тех, где преподает.
Таким образом просто переводится степень знакомства с учениками на более
высокий… гм, или иной уровень. В этом случае будет не травма, а бережное
обучение…
Он кивнул.
— Прекрасно. Делайте. Потом начнутся крики за
расширение списка, это займет внимание значительной части толпы. Хотя нет…
Он прервал себя, задумался. Я видел, как собрались морщины
на его лбу, спросил с тревогой:
— Что случилось?
— Когда будут выборы?
Я напряг память, промямлил в недоумении:
— Через полгода…
— Только начните не сейчас, а через два месяца, чтобы
подгадать к выборам. Проще будет провести нужных нам людей.
Я козырнул и отбыл плести паучьи сети.
Через пять месяцев кампания за разрешение секса учителей с
учениками достигла невиданного размаха как в прессе, так и в обществе. Эту
животрепещущую проблему живо и с превеликим удовольствием обсуждали на кухнях,
на улице, в транспорте, не говоря уже о прессе и телевидении.
Глеб Модестович вызвал меня к себе, показал отклики и
поздравил меня с успехом.
— Закон еще не принят, — возразил я.
