Я припарковался у входа, охранник выскочил из здания и
открыл дверь машины, а когда я вышел, браво отдал честь. В коридоре блондинка
вскочила и вытянулась, хотя не смогла удержать расплывающиеся в улыбке губы.
В холле вся команда во главе с Глебом Модестовичем высыпала
навстречу с плакатом: «Добро пожаловать, шеф! Поздравляем с апом! Не будь
строгим!»
— Буду, — сказал я, пожимая руки и отвечая на
объятия. — Всех согну в бараний рог. Я зверь лютый и алкающий крови.
— Молодые, — поддакнул Жуков, — всегда злые.
— Давайте в большой зал, — сказал я. — Ничего
нового не скажу, сами знаете, зато охотно послушаю вас.
— Вы правы, шеф! Надо всем пощупать мускулы и
посмотреть зубы.
Странно чувствовал себя, оказавшись во главе более огромной
фирмы, чем я ее считал раньше, но в то же время понимаю, что я обогнал здесь
всех в работе, в количестве внедренных в жизнь предложений, идей, проектов и
потому могу лучше направить общую интеллектуальную мощь.
Эмма дважды приносила кофе и печенье. Я заслушивал всех по
очереди, под столом едва не щипал себя, чтобы увериться в реальности: передо
мной отчитываются в проделанной работе те, на кого я совсем недавно смотрел
снизу вверх. Последним отчитывался Глеб Модестович, я страшился встречаться с
ним взглядом: он не только старше меня в два с половиной раза, его жизненный
опыт просто невообразим, в то время как я поневоле больше ориентируюсь на
интуицию и догадки.
В заключение Эмма внесла шампанское, быстро разлили, Глеб
Модестович предложил осушить за мои быстрые апы. Все с энтузиазмом и дикарским
весельем выпили, пошел быстрый, живой и немного бестолковый общий разговор,
когда все свои, никто ничего не скрывает и не стесняется промахов.
И все-таки говорили о работе, все в нее влюблены, никто о
бабах, что немыслимо в других «нормальных» компаниях, а Цибульский сказал весело:
— А вот сегодня наткнулся в инете! Прекрасный стишок
про гамельнского крысолова. Жаль, не запомнил, а то бы прочел вам… Там, типа,
этот крысолов идет по странам, и все дураки и гады идут за ним: ворье, жулье,
хамье, бандиты, бабники, жиголо, бомжи, футболисты и фанаты, сутенеры, шлюхи,
политики, демократы, спортсмены…
Арнольд Арнольдович сказал с неудовольствием:
— Я читал этот стих, но ты что-то вписал в строй идущих
за крысоловом слишком уж много народу. Не было там ни спортсменов, ни
демократов…
Жуков сказал весело:
— Да ладно тебе придираться! Пусть будут. Все равно не
понадобятся после Дня.
— И в Ноев ковчег их не возьмут, — вставил
Цибульский.
Глеб Модестович крякнул и строго посмотрел на Цибульского.
Тот сконфузился и быстро-быстро начал рассказывать свеженький анекдот про
блондинку, что ехала без номера, и гайца, который взялся ей прикрутить номер.
Но Жуков, ничего не замечая, произнес с удовольствием:
— Хорошо сказал! С чувством. Все дураки и лодыри чтоб
за крысоловом в море…
— Наболело, — заметил Орест Димыч знающе. —
Всех достала эта мразь…
Арнольд Арнольдович возразил:
— Ну почему сразу мразь? Нормальные люди. Это же за
таким крысоловом уйдет девять десятых человечества!.. Да и те, кто останется,
не преступившие законы только потому, что трусят нарушать, а в душе такое же
говнецо. Это мы, с их точки зрения, — какие-то придурки. Разве не во всех
анекдотах профессора оставляет в дураках ленивый студент, а пьяный
слесарь-водопроводчик оказывается вообще умнее и круче всех на свете?
Глеб Модестович слушал всех, как всегда, внимательно и
серьезно. Сказал неожиданно:
— А ведь так и случится. Только крысолов не уведет всех
этих… а, напротив, оставит. А уйдут… дальше как раз те, кто не являются этими…
перечисленными. Остальные же пусть живут, как жили. Им уютно в мире таких и
всех тех, кого упомянул поэт. А еще больше он не упомянул, как мы все понимаем.
Жуков бухнул тяжелым голосом:
— Дык быдла всегда было абсолютное большинство, чего
там!
Я соглашался со всем, а то, что говорим о простом народе
чуточку неуважительно, даже можно сказать без уважения вообще, так он, честно
говоря, и не дает повода себя уважать. Мне как ученому нужны реальные поводы,
чтобы уважать, а не лозунги типа: «У нас самый великий народ», «У нас самая великая
история», «У нас самые великие победы» или даже «Самый нравственный народ на
свете — наш».
Я как ученый привык копать до истины. А тут и без копания
видно, что это только брехливые лозунги.
Глава 15
Тайком спонсируемый нашей организацией, вышел очередной
фильм, разоблачающий стремление людей к бессмертию. Напыщенно-философский,
странная смесь боевика и морализаторства, собрал огромную аудиторию благодаря
постоянно подогреваемому интересу с помощью умелых папарацци, утечки
информации, скандалов, слухов, рекордным гонорарам за роли, похвалам критиков,
что видели кусочки при монтаже и в один голос уверяли, что на экраны выходит
шедевр.
Я посмотрел тоже, поддержав и своими деньгами работу Штейна,
фильм вообще-то с гнильцой, но мало кто уловит, оглушенный неимоверными
спецэффектами и массовыми батальными сценами, которые вообще-то ни к селу ни к
городу. Но если актеры топ-звена уклонились от участия в этом фильме, то
программисты сделали честно все, что можно за те десятки миллионов долларов,
выделенные на их работу.
Да и баталисты из расчета неслыханные сто долларов за один
день статиста собрали для массовых съемок чуть ли не все население штата. Да
еще и разрешили забрать домой средневековые костюмы, в которых промаршируют по
полю.
Выходя из зала, я прислушивался к разговорам, по спине то и
дело пробегала сладкая дрожь. До чего же мы, оказывается, сильны! Ведь
откровенное говно, но никто из выходящих не решается сказать это вслух. Я
нарочито подходил к наиболее интеллигентным с виду, прислушивался, но все мямлят
и мямлят, восхищаются как-то стандартно, то ли в самом деле не поняли, то ли
моветон сказать, что режиссер не совсем прав в основной идее…
На другой день после премьеры фильма на работе поздравляли
Штейна. Я молча удивился, к чему такое внимание, на мировой рост экономики
фильм не влияет ни в ту, ни в другую сторону, видимо, из-за того, что Штейна
прочат в Совет организации.
Сам Штейн бегло просмотрел отзывы о фильме, но я видел, что
его мысли уже заняты другим. К нему подошел Вульф, сказал в некоторой
нерешительности:
— Мы сами велели не показывать жестокие сцены в СМИ, ну
там убийства, расчлененные тела, а сейчас думаю, хорошо ли?
— Но ведь вы сказали, — напомнил Штейн, —
что…
— Это так, — согласился Вульф, — с другой
стороны, в обществе может появиться ощущение, что война — это не так
страшно. А вот если показывать все ужасы войны, расчлененные трупы, все случаи,
как отрезают уши или даже головы… это наполнит ужасом и омерзением общество. Вы
проработайте этот вариант, проработайте…
