Глава 8
В кабинет вошел… Кронберг, Эдуард Кронберг. Человек, который
несколько лет тому пригласил меня на работу! Все такое же умное удлиненное
лицо, сухая фигура с прямой спиной и развернутыми плечами, умные внимательные
глаза.
Я охнул, подпрыгнул, глаза мои полезли из орбит. Кронберг со
сдержанной улыбкой протянул руку, все такой же родовитый герцог.
— Юджин, я всегда говорил этим двум, что у меня есть
нюх на бриллианты!
Я осторожно пожал эту аристократическую ладонь, удерживаясь
от желания приложиться к ней губами, словно я на приеме у папы римского.
Кронберг смотрел на меня с отеческой улыбкой, Макгрегор
развел руками.
— А я всегда удивлялся, как вам удается… порой в кучах
навоза… и вот такое…
— Талант, — сказал Штейн почтительно. Подумал и
уточнил: — Нюх на людей. Как у свиньи на желуди.
Кронберг еще раз крепко сдавил мне пальцы и выпустил из
ладони.
— Я рад, Юджин, что вы оправдали мои ожидания.
Садитесь, теперь вы один из нас. Я, как вы поняли, член Совета Двенадцати. Вы
отныне кандидат в члены Совета, так что от вас нет тайн.
— Почти нет, — уточнил Макгрегор, но это
прозвучало скорее шутливо.
Я выждал, когда они сядут, оглянулся на Макгрегора. Тот
бросил карандаш на стол, поморщился.
— Что там за шум на улице?
— Демонстрация протеста, — буркнул Штейн.
— Против чего?
Штейн отмахнулся.
— А им не все равно? Главное — побузить. Когда еще
можно бить бейсбольной битой по автомобилям, по стеклам витрин? И вообще весь
народ пугливо уходит с дороги — красота!.. Конечно, несколько человек
знают, ради чего ведут всю эту толпу, но остальные…
— Быдло, — сказал Макгрегор зло.
Кронберг посмотрел на него в ироническом удивлении.
— Не любишь ты простой народ, — сказал он с
упреком, но, как мне показалось, слишком картинным.
Макгрегор удивился:
— А за что его любить?
— Ну… хотя бы за то, что вышли мы все из народа, дети
семьи трудовой…
— Не на тот мотив поешь, — уличил
Макгрегор. — Пожил бы в нашей стране…
— Подзабыл, подзабыл, — признался Кронберг. —
А когда-то эта песня звучала и у нас… Коммунистическая партия и у нас была
силой. А вообще, разве хорошо не любить народ? Вот помню, было в России такое
движение «народники». Образованные дворяне шли в народ, растворялись в нем,
чтобы почерпнуть в нем исконно-посконную мудрость. Глубинную, настоящую!
— Что, — спросил Штейн с интересом, —
почерпнули?
— Нет, — признал Кронберг, — вернулись
разочарованные. Но это потому, что плохо искали. Или мелко рыли.
— А надо было глыбже?
— Исчо глыбже и глыбжее!
Макгрегор помалкивал, а когда разговор начал затихать,
сказал лениво:
— Это срабатывает чувство вины. Вон у нас все еще
чувствуют вину перед неграми. Нет-нет, уже не из-за того, что их прапрадедушки
держали негров в рабстве. То было давно, а сейчас нашли новый повод чувствовать
себя виноватыми. Это еще те народники, мать их, как говорят в России…
Штейн спросил удивленно:
— А что за новый повод?
— Потому, что и сейчас негров почти нет в
университетах, — объяснил Макгрегор, — нет среди ученых, во всей
Америке не найти негра-математика! Дурачкам все равно, что это не потому, что
негров не допускают в высшие заведение, напротив — дурачье их туда
затаскивает, но неграм самим больше нравится гонять в баскетбол и заниматься
рэпом. Так и с крепостными в России, так и во всем мире с простолюдинами.
Кронберг послушал, сказал с удовлетворением:
— Ну хоть кто-то сказал концептуально! А то все
упирают, что это быдло гадит в подъездах, спивается и блюет в подъезде. Вот и
Макгрегор как-то блевал… Ну-ну, были свидетели! Ну и что, если нет записей? Ты
тогда еще не был среди нас. Но к тебе уже присматривались… Ошибка в том… нет,
это не ошибка, это просто очередной виток развития. Вот как пишет наш друг
Юджин: сперва были рабы, потом стали простолюдинами. К ним относились, как и
положено к низшему классу, но когда культура и прочее от элиты высшего света
стали поступать в массы высшего света… хорошо я загнул?.. так вот среди этой
массы и родилось то сочувствие к простолюдинам, что сперва родило гениальную
мысль: они такие же люди, как и мы, — а затем уже совсем дурацкую: давайте
им дадим те же права и свободы, какие у нас.
Макгрегор покосился на меня, подмигнул неожиданно и фыркнул:
— А когда у нас подряд шли две умные мысли?
Штейн гоготнул:
— А две дурацкие?
— Дурацкие вообще ходят стаями, косяками, стадами! А
вот умные… Потому и пошли это эгалите, фратерните и это… как его… ну, которое
братство. В смысле, братство с простолюдинами. Но так как простолюдинов хрен
поднимешь до своего уровня, пришлось спуститься самим в быдлизм. Надо сказать,
что сопротивлялись недолго: спускаться всегда легче, чем переть наверх.
— Да уж, — согласился Макгрегор, — я как-то
поймал одного недавно, что играет в тетрис…
Штейн надулся.
— А что в тетрисе плохого? Вспомнил старое доброе…
Вечное, можно даже сказать.
— Да ладно, все мы люди. Вон Гадес вообще занимается
бог знает чем с нашей уборщицей, и то ничего. Мы пока что в телах этих двуногих
обезьян, так что все простительно. Пока простительно.
Но Штейн все равно надулся, брови сдвинуты, отвернулся, весь
преисполненный негодования и достоинства, бьющего фонтаном через край. Гадес, к
счастью, занят тем, что набирает на браслете часов какой-то код, не слышит
инвектив, так что Макгрегор и уел в свое удовольствие, и остался небитым, что
вообще-то немаловажно для счастья в этом мире.
Мне все казалось, что не просто весело перешучиваются, а
идет какой-то пробный тест для меня, и хотя я помалкиваю почтительно, но мою
мимику наверняка смотрят на мониторах под разными углами, сравнивают с
шаблонами, где уже висит табличка, что означает то или другое выражение на
морде лица.
На всякий случай я надел и держал почтительно-внимательное
выражение, а когда Кронберг или Макгрегор косились на меня, я торопливо кивал,
мол, ну а как же еще, это же само собой!
Кронберг вздохнул, развел руками и посмотрел на меня прямо.
— Вот видите, Юджин, с какими неполиткорректными
чудовищами приходится мне работать.
Макгрегор презрительно скривил губы.
— Политкорректность… Она понятна и объяснима, если
встать на точку зрения тех существ, что ею пользуются. Но мы — не они.
