Я кричала на нее, иногда я называла ее сукой. Однажды я попросила ее оставить меня в ванной одну. Она не слушала, и я в ярости оцарапала ее, как дикая кошка. Я ударила ее в грудь ладошкой.
В тот раз она закричала – и тоже назвала меня сукой. Она вышла из ванной комнаты, но на следующий день все повторилось, как будто она обо всем забыла.
Как-то, учась в средней школе, я осознала, что наши отношения – то, как она помогала мне одеваться, а я допускала это и позволяла это делать, – были необычными. Я поняла, что это ненормально. Никто из сверстников не нуждался в том, чтобы их одевали матери.
В разговорах я опускала этот факт. Я притворялась, лгала, что перед школой одевалась сама, компенсируя свою ложь упоминанием о том, что я сама надевала блузку, что, по большому счету, ничего не значило.
Я знала, что владею неприятным для меня секретом.
Я росла и верила, что мне нужна ее помощь. Что я не смогу без нее обойтись. Я сама себя в этом убедила. Такая позиция была величайшим моим позором.
Я начинала впадать в ярость и чувствовать к ней ненависть. Было желание оторваться от нее и доказать ей, а также всему миру и себе, что я сама что-то собой представляю.
Когда я наконец воспротивилась ее необходимости контролировать и «устраивать» все для меня, она сказала: «Я думала, что поступаю правильно».
Она была непреклонной и говорила, что я опоздаю в школу: «Тогда у тебя будут настоящие проблемы». Я чувствовала, что меня принижают. Я ненавидела то, что теряла контроль, и чувствовала бессилие.
Спорить было бесполезно, все попытки казались бессмысленными.
Мы с отцом сидели рядом на кровати, чтобы не мешать маме в маленькой комнате, и чувствовали свою бесполезность.
Отец листал брошюру о моем курсе и, казалось, был поглощен этим занятием. Он указал на смеющееся лицо профессора политологии и сказал, что знает его. Перед тем как поступить в Гарвард, он изучал труды французского политического деятеля Алексиса де Токвиля в кампусе Беркли Калифорнийского университета, с которым была связана та часть папиного прошлого, о которой я совсем ничего не знала. Я не знала, как можно было об этом спросить. Когда я наконец собралась это сделать, мама наклонилась, чтобы выбросить груду моей чистой одежды в большой черный мусорный мешок, и папа похлопал ее по заду – момент был упущен. Я просто улыбнулась и отвела глаза. Мне нравилось, что родители до сих пор так сильно любят друг друга.
Школа предоставила мне одноместную комнату в очень большом, недавно выстроенном общежитии, что стало для меня решающим фактором при выборе формы расселения. Я пролистала справочник о размещении, чтобы сделать правильный и разумный выбор. Поскольку я не могла жить вместе с кем-то – я никогда не жила в комнате с кем-нибудь, – это определило мой выбор.
За окном моей спальни чистая синева неба сгущалась, дневные краски темнели. Мама повесила мои осенние платья в шкаф, свернула мои шорты, блузки и нижнее белье и все это тщательно убрала с глаз. Я сидела на виниловом матрасе и смотрела, как она отделила груду маек и хлопковых трусов и засунула их в новый черный мусорный мешок.
«Мы что, взяли слишком много лишней одежды? – спросила я смущенно. – Ты заберешь мое белье домой?»
«Нет, – сказала она. – Мы перестираем эту чистую одежду вместе, чтобы ты научилась, как нужно стирать». Она направилась вниз в гостиную и позвала меня: «Тебе нужно знать, как пользоваться стиральной машиной и сушилкой».
«Мама, нет, все же чистое», – сказала я, следуя за ней, но меня не услышали.
Когда она все вновь перестирывала, я даже не пыталась помочь ей. Она не пускала меня. Я все время оказывалась у нее на пути. Я просто хотела, чтобы она ушла. Настало время, наконец, освободиться от нее.
Она вручила мне 400 долларов, мелочь и кредитную карточку, которую они с папой будут оплачивать. Она посмотрела на меня. Она сощурилась, но в то же время ее глаза казались широко открытыми.
«Что?» – сказала я.
Сушильная машина грохотала.
«Если мальчик пытается дать тебе шампанское, – сказала она медленно, как будто говорила с глупым ребенком, – он пытается тебя напоить». Она отчетливо произносила каждое слово; эта речь была подготовлена.
Я смотрела, как крутится сушильная машина. Мое белье вертелось, застревая в центре: белое, телесного цвета, темно-вишневое. Я ответила ей слишком громко, увязнув в ее бесконечной и безжалостной чрезмерной опеке: «Мам, ты сошла с ума. Никто не пьет шампанское. Такое не происходит. Ты сумасшедшая. Пожалуйста, не могла бы ты уйти».
Она дала мне еще одну пачку двадцаток, обняла меня и ушла.
Это был последний день августа, воскресенье 31-го, и на следующий день начинался новый учебный год. Я почувствовала себя свободной, как будто в падении. Я не знала ни одного человека в колледже Колорадо. Я была счастливо неизвестной, освобожденной от своего унизительного прошлого. Я чувствовала себя свободной от пут и вызывающе дерзкой. Я была полна решимости доказать родителям – и себе самой, – что могу сама позаботиться о себе, раз и навсегда. Я сама могла заботиться о себе. Они мне были не нужны. Наконец-то они увидят, что их беспокойство обо мне было ненужным. Сумерки поглотили городские кирпичные и каменные здания; извивающиеся лианы плюща охватывали камни, как черные, длинные, гигантские разрастающиеся пальцы.
Всего несколько дней назад я улетела в студенческий городок от границы Калифорнии и Орегона, от прогулки по дикой тропе через горы, которую я предприняла в одиночку, в попытке освободиться от опеки моей матери.
Я впервые узнала о тропе в 17 лет, когда в нашем семейном гараже, среди сдувшихся баскетбольных мячей и средств от насекомых, я наткнулась на ветхую и пожелтевшую книгу «Путешествие по Аляске» 1979 года издания, в мягкой обложке – классическое произведение Джона Мьюра. Когда я раскрыла ее, у меня позвоночник чуть не переломился. Я ощущала прилив симпатии к своим родителям, подумав о том, что они купили эту великолепную старую книгу. Когда-то они испытывали стремление к чему-то далекому, порой большому. Это было посаженное, но заброшенное семя.
Несколько недель после того, как я обнаружила книгу в гараже, я перечитывала ее вновь и вновь, представляя себе, как Джон Мьюр пишет письма и эссе, описывая в них очарования от своего нового пристанища, настолько красивого, что даже состоятельные туристы стали приезжать туда, чтобы все это увидеть. Он был беглецом, пионером в области сохранения дикой природы во время возникновения и развития промышленного бума. Я хотела узнать Мьюра, встретиться с ним, разделить его радость. Ходить там, где ходил он. Быть свободной и испытывать наслаждение, которое испытывал он, когда открывал для себя Аляску, катился по снегу, в одиночку пересекал бесконечную снежную пустыню. Я хотела повторить его жизненный маршрут, идти по его следам, вместо того, чтобы следовать по пути, который для меня определила моя мать.
