Через светлую деревянную дверь в ванной комнате приемной я могла слышать разговор. Регистраторша сказала: «Вам надо записаться», а мама истерично крикнула сестре: «Позовите врача». Я стояла перед низким зеркалом в детской ванной комнате и видела себя только ниже груди. Я видела в отражении обожженные солнцем руки в волдырях. Мне пришлось наклониться, чтобы увидеть свое лицо. Я все еще носила свои солнцезащитные очки, прописанные врачом.
Регистраторша сказала тихо: «Ей 19 лет. У нее что, нет лечащего терапевта?»
Мама говорила намного громче, она кричала и плакала.
«Где она?» – сказал мужской голос. Это был доктор Гринспэн.
Мама громко постучала в дверь ванной комнаты, я вышла с горящим лицом, желая раствориться в полосе серебристого света, проникающего через окно, освещающего синий поезд на желтом коврике, над которым крутилась пыль. Мама вошла в кабинет вместе с нами.
Я сказала ей: «Пока, – я не могла поверить, что она это делает, – ты можешь идти».
Она не обратила на это внимание, села и положила свою большую сумку на линолеумный пол с бледно-синими и зелеными квадратами. Детские веселые цвета меня нервировали. «Я должна остаться и услышать, что произошло», – сказала она мне.
Я почувствовала слабость и раздражение. Я вполне обходилась без нее в пустыне и среди снегов. Но теперь, когда я наконец серьезно заболела, у нее появился шанс стать моим спасителем. Я смотрела прямо на нее.
В итоге доктор Гринспэн сказал: «Дебби уже взрослая, – он открыл дверь, которую она захлопнула за собой. – Она сможет рассказать вам позже, что я скажу». Я знала, что он помнил, какой властной она была в моем детстве, приводя меня к нему и пытаясь убедить меня, что я заболела. Это был кабинет, в котором я 41 раз получила отрицательный результат анализа на стафилококковую инфекцию.
Наконец она вышла из кабинета через открытую дверь, оставив, однако, свою большую черную кожаную сумку. Она была с нами в комнате, когда доктор передал мне халат для осмотра. Затем он тоже вышел. Я надела бумажное платье, больше напоминающее кусок ткани. Я легла на живот.
Я обнажила зад перед доктором Гринспэном. Он был моим педиатром с самого моего рождения, он всегда был приветливым и добрым. Но на этот раз он чувствовал себя неловко. Я вызывала неловкость. У меня было тело женщины. Вместе нам удалось вытолкнуть маму в приемную для двухлеток. Мы оба молчали. Он надел латексные перчатки.
Я представила себе, что он думал: «Неразумная взбалмошная девушка отправилась в путь от Мексики до Канады. Сумасшедшая мать, которая привела свою дочь к детскому врачу».
«О боже», – пробормотал он. Он склонился к моему заду, бумажное платье шуршало. Он осмотрел розовое плотное пятно. Кожа по краям была грубой и отслаивалась. Я устала, была истощена, мои ребра торчали.
Он распрямился, выбросил перчатки и потер руки. «Ты вовремя пришла», – сказал он. Он сообщил, что это была метициллинрезистентная золотистая стафилококковая инфекция, поражающая ткани. Он еще назвал ее болезнью борцов: проникнув внутрь через поры тела, она может вызвать хроническое заболевание и привести к смерти.
«У тебя был в последнее время тесный контакт с потом многих других людей? – спросил доктор Гринспэн медленно и осторожно. – Или связь с незнакомыми людьми?»
«Я никого не касалась на протяжении тысячи миль», – сказала я ему.
Казалось невероятным, что я, такая сильная, пройдя в одиночку тысячу миль, заразилась болезнью борцов. Свирепые бактерии проникали в поры с потом инфицированного человека. Это было так грязно – и так иронично: в основном инфицированные люди цепляли эти агрессивные бактерии в тюрьме.
Золотистая стафилококковая инфекция может исчезнуть, а затем вернуться. Болезнь становится хронической, и чтобы сдержать ее развитие, приходится применять невообразимую смесь антибиотиков, которые, по большому счету, убивают все внутри. После устранения симптомов, как объяснил доктор Гринспэн, болезнь продолжает жить в спящем состоянии в носовой полости.
Антибиотики, которые прописал мне врач в Вайрека, были бесполезны при этом заболевании.
Золотистый стафилококк был к ним невосприимчив. Золотистый стафилококк, как я вскоре узнаю, был невосприимчив ко многим антибиотикам.
Доктор Гринспэн сказал, что пропишет мне другие антибиотики, «очень сильные».
«Это пилюли?» – спросила я.
Он кивнул.
Я посмотрела на него. «Нет, просто…» – сказала я. Я сглотнула слюну. Во рту все пересохло. Я знала, что он не поймет мои опасения и подумает, что я совсем ребенок. Он без эмоций смотрел на меня. «Я никогда еще не глотала таблетки», – произнесла я наконец.
Я всегда раскрывала облатки, высыпала содержимое в воду и выпивала. Физиологически со мной все было нормально, но моя психика не позволяла мне проглотить даже «ТикТак». Доктор Гринспэн проверил в Интернете и сказал, что я могу их разжевывать. Это было нормально. Я чувствовала постыдное унижение – неудачница, которая ничего не добилась к 19 годам, которая обращается к детскому врачу и нуждается в помощи мамочки, которая не может просто проглотить пилюлю.
Доктор Гринспэн и мама сошлись лишь в одном: ни при каких обстоятельствах я не должна возвращаться на тропу.
«Твое путешествие закончено», – сказала мама. Она торжествовала.
«Я хочу вернуться», – сказала я.
«Тебе не следует возвращаться», – сказал доктор Гринспэн.
Всей семьей мы отправились в ресторан «Чизкейк фэктори» в торговом центре «Атриум». Папа приехал прямо с работы и встретился с нами там. Я впервые увидела его после того, как мы расстались на пыльной границе. Я предстала перед ним серьезно больной. Последний раз он обнимал меня 1700 миль назад – целый штат. Я надеялась, что за эти месяцы из его памяти стерлась та поездка со своей угрюмой маленькой дочерью. Я надеялась, что после возвращения я не буду казаться ему прежней, слабой. Я нервничала. Я воображала, что он будет рад, удивлен и нежен, хотя бы вначале.
Пока мы ждали, мой брат Роберт и его жена Келли все время задавали мне вопросы о тропе и сильно удивлялись. Мой маленький двухлетний племянник Бен, не менее удивленный, прижался ко мне. Впервые в своей жизни я ощутила себя значимой. Мне это нравилось. Приехал папа, мы обнялись; он сильно прижимал меня к себе, пока я не освободилась от его объятий.
Я ощутила себя любимой, это было чудесно, но я была напряжена. Я хорошо чувствовала своего отца. Он тихо сидел напротив меня и не смотрел в глаза. Я не знала, что именно он чувствует и чувствует ли вообще что-либо ко мне. Я не хотела спрашивать об этом. В горах мне казалось, он меня поддерживает. На расстоянии, помогая мне ориентироваться в снегу, он был великолепен, но сейчас, когда мы были вместе, я ничего в нем не чувствовала, мы были далеки друг от друга. Я очень хотела, чтобы к нему вернулось восхищение мною, его дочерью, которая зашла так далеко, стала такой сильной, впечатляющей и независимой, которая расцветала. Я жаждала услышать от него эти слова.
